Еще один тихий, ленивый вечер на «Стремительном».

Сегодня уже пятый день ходу от Порт-Ройала, а море всё вялое, как с похмелья, чему из всех, кто есть на борту, кажется, рад только лорд Бэкетт. Нам же, морякам, скучно, и, если б мошкара и жара не одолевали, благослови их Господь, - совсем бы сдохли от безделья.

Офицерский состав разбежался по каютам, а я сижу на шкафуте с матросами и делаю наброски в своей тетради. Вообще-то, я не замечал за собой склонности к рисованию – кроме похабных слов на партах в ранней юности – но я не удивлен, потому что мои таланты всегда проявляются неожиданно. Таланты громко, заливисто икать, когда меня вызывают на доклад, и говорить некстати. Споткнуться в гостях у Коллинзов о порог мисс Рози однажды ночью, а на следующий день вдруг поступить во флот.

- Говорят, одна из любовниц перепутала его со столиком и случайно взгромоздила бокал с вином аккурат ему на темечко.

- И что он?

- Разбился, конечно.

- Не бокал, дурень ты, Бэкетт.

- А. Ну, проводил печальным взглядом и сказал: «К счастью».

Раздается звонкий гогот и улюлюканье.

Бэкетт с его низким ростом у матросни – любимая тема для шуток, особенно непристойных, и чего я только не услышал о нем за прошедшие дни.

Люблю все-таки сидеть на шкафуте.

- Капитан, сэр! – окликает меня долговязый парень.

- Чего тебе, МакМиллон?

- Нарисуйте нам голую бабу, а? Очень бабу хочется, хоть бумажную.

Матросы снова ржут, и я тоже понимающе улыбаюсь, щурясь и подставляя лицо последним лучам рыжего закатного солнца.

- Черт с тобой, МакМиллон. Все равно делать нечего.

Долговязый клонит голову на бок, смотрит недоверчиво и наивно. Он еще совсем молод и - я знаю - пока не женат.

- Что, правда нарисуете?

- Почему бы и нет. Будет в лучшем виде, - говорю я и, перевернув страницу, принимаюсь за дело.

- Эх, смотаться бы сейчас хоть на минутку в родной Абердин…

Моряки замолкают. Я хорошо знаю эту тишину – такую не посмеет испортить даже самый распоследний чудила.

Пахнет тоской и воспоминаниями, а это тонкий аромат; его легко можно прогнать неосторожным словом.

Кто-то достает губную гармошку и, зажмурившись, чтобы лучше видеть, выдувает из нее наше молчание. Ирвин затягивает песню. Старую, грустную мелодию - ее тут все любят, все до одного. И я, и Норрингтон, который стоит сейчас на палубе рядом с Бэкеттом, и чью кислую рожу вдруг озаряет подобие улыбки. Только сама Светлость неприязненно морщится.

Мой уголек скользит по бумаге, выводя четкие линии; перепачканные, черные, как смоль, пальцы, оставляют по краю рисунка аляповатые пятна.

Ирвин поет, и в этой тишине, нашем общем бремени, ничего не слышно, кроме его голоса, легкого плеска за бортом и почесывания – проклятая мошкара даже в такую минуту не дает нам покоя.

Когда песня кончается, все молчат, наслаждаясь ушедшим мгновением.

Яркие, теплые лучи уходящего солнца рисуют ласковый узор на наших лицах, занявшийся ветерок треплет волосы и бороды, беспокоя вшей.

- Боже, храни Короля! – наконец восклицает кто-то отважный, и ответом ему служат подзатыльники и хохот.

- Ну ты скажешь, черт побери. В гробу я его видел, - надрывается старик Джо. – Только ты, придурок, можешь так обосрать всю романтику.

- Дааа, ребята, - вздыхает Ирвин. – Море нынче, что твоя старая жена в постели, - никуда не годное.

Я вывожу финальный росчерк и довольно оглядываю свою работу.

- Недурно, капитан Джиллет.

Я невольно вздрагиваю и порываюсь подняться, но путаюсь в собственных ногах.

- Нет-нет, можете не вставать, - в надменном голосе Бэкетта слышится едва уловимая ирония.

Обернувшись, я гляжу на него, возвышающегося надо мной и притихшими матросами, а он глядит в мой рисунок.

- Полагаю, вы польстили мисс Суонн в… - он морщится и делает рукой пространный жест, - определенных местах, но в целом сходство поразительное.

Готов поклясться, у меня лицо красное, как у индейца.

Моряки предательски хихикают.

- Это я не для себя, я для МакМиллона, - бодро бросаю я, и секунду спустя мысленно луплю себя по лбу. Я уже упоминал, что имею привычку говорить некстати?

Тонкие губы Бэкетта растягиваются в мимолетной улыбке, он разворачивается на каблуках и, поднеся к носу надушенный платок, медленно ступает по палубе прочь от нас.

Все удивленно пялятся ему вслед.

На полпути к трапу он вдруг оборачивается.

- Вот что, мистер МакМиллон.

Долговязый вскакивает на ноги.

- Да, сэр, - рявкает он.

- Я дам вам один ценный практический совет: не показывайте это художество адмиралу Норрингтону.

МакМиллон недоуменно моргает.

А я хохочу, стуча себя по коленке и схватившись за живот, хохочу до боли и, когда воздух в легких заканчивается, откашливаюсь и, сунув рисунок юному шотландцу, поднимаюсь с насиженного места.

Солнце утопает в морской глади, последний его луч покидает палубу «Стремительного» до завтрашнего утра.

Я стою, облокотившись о планшир, и смотрю навстречу густым сумеркам и ветру, набирающему силу с каждым часом. А это значит, что штилю пришел конец, и завтрашний день будет куда веселей, чем этот.

Уверен, правда, что найдется человек на борту, которому это не понравится…