Уильям-младший уснул быстро - несмотря на свой бодрый вид, он порядком вымотался за день, поэтому провалился в сладкий детский сон, едва закрыв глаза.
Его родители вышли из комнаты, держась за руки, Уилл закрыл за собой дверь. Секунду они стояли молча, потом Уилл притянул к себе жену. В темноте, ощупью, отыскал ее губы, бесшумно приник к ним своими - и тут же накрыло водоворотом желания, пожалуй, посильнее того, который десять лет назад подняла в океане Калипсо, накрыло и потянуло вниз, вращая все сильнее, и, сбивчиво дыша, Уилл подхватил Элизабет на руки, лихорадочно зарываясь губами в ее волосы, в ямку за ухом, в ямку под горлом, куда-то в шею, в вырез рубашки на груди, и кожа ее - с закрытыми глазами, по памяти узнаваемая, надо же, запах все тот же, пряно-морской, - мягкая, нежная ее кожа обжигает губы, легкое отрывочное дыхание обжигает Уиллу затылок, пальцы, плечи, локти - вся Элизабет обжигает, и несколько шагов до ее спальни - их спальни - кажутся ему более долгими, чем вся дорога домой.
...И вся дальнейшая ночь как-то слилась в одну долгое мгновение, и все это долгое, головокружительное мгновение можно вспоминать ее, узнавать ее, покорять ее - все с чистого листа, все заново, и уже не имеет значения, что за десять лет он обладал ею в мыслях бессчетное количество раз, представлял пядь за пядью ее тело, отточил эти воспоминания до совершенства - вся эта безупречная отточенность стерлась разом, смылась, как рисунок на песке смывает волна, и, оказывается, он не помнит ничего, ничего не знает о ней, такой неотступно желанной, и все представления идут прямехонько на дно морское в сравнении с нереальной совершенно новизной того, как правильно, ровно, изгиб в изгиб в его ладони скользят линии ее тела - совсем не такие, какими он помнил, полумальчишескими, не до конца оформившимися, неуверенно-доверчивыми - нет, теперь она совсем другая... какой должна была стать... теперь все совсем другое - и плавные бедра, и потяжелевшая грудь, и завораживающий крутой и ровный прогиб ухо-шея-ключица, по которому он снова и снова скользит пальцами, губами, языком - нет сил оторваться. Зрелая, законченная красота. Женщина в высшем своем проявлении.
...Разумеется, это все он подумал уже потом - потом, когда чуть прошел дурман первого, неистового соития, когда они схлестнулись, как безумные, как попало полураздев друг друга, и первая волна восторженного экстаза смывает их разом и очень быстро, оставляя вздрагивать в объятиях друг друга - у Лиз, кажется, еще и зубы стучат от неописуемого острого, резкого, почти непривычного удовольствия... а может, не так уж и быстро, просто все, что произошло начиная от закрытой двери в комнату до момента, когда они очнулись, вжимаясь друг друга сквозь прослойки полуснятых рубашек и ее задранной юбки - выше пояса и как будто спаянные - ниже пояса, стерто из памяти - начисто.
...Даже нет, еще позже - когда, едва успев отдышаться, они набрасываются друг на друга снова - уже более осмысленно, добираясь до тел, до кожи, разбрасывая как попало "глупые тряпки" и "ненужную броню", набрасываются жадно, и Элизабет тянет его на себя, цепляясь за локти, за спину, предплечья, пальцы, тянет ближе и теснее, обхватывает ногами, и от этого еще ближе и теснее, и ее лицо - чуть высвеченное скупой луной - как в бреду, и дыхание - как в бреду, и горят щеки, горят губы, которые Уилл - так верно - на-ходит своими губами, находит и впивается снова, снова... без конца.
А потом она ласкала его - так, как никогда он и подумать не мог - ну, чтобы _она_, и оглушенный, ошеломленный, смятый ее смелостью, ее нежностью, ее настойчивостью, Уилл не думал, не спрашивал себя, где Элизабет могла такому научиться, он мог только глухо стонать сквозь стиснутые зубы - да, да, девочка моя, так, да, вот так хорошо, еще, еще...
Сколько раз за десять лет он представлял себе - такую ночь и ее, Лиз, и беспомощно скулил, как щенок, комкая простыни на узкой кровати там, на "Голландце", бессильно катался по этой проклятой кровати, ненавидя себя и представляя пядь за пядью Элизабет, звук за звуком ее стоны, вскрики, то, как он будет ласкать ее, брать ее, ответные ласки, а после краткой передышки, которую только условно можно было называть сном - какой там, в потустороннем мире, может быть сон, все начиналось сызнова - только полумрак, темная, фиолетово-зеленая неживая вода, как будто не океан вокруг, а заброшенный застарелый пруд, и бесчисленные огоньки фонарей, которые держат в руках люди в лодках, и пустота, и одиночество, и снова и снова фонари - шаткий заслон от всего того, что вырвется на свободу ночью.
И от того, что сейчас, именно сейчас, Уилл вспоминает именно это - вся дикая, забродившая, настоявшаяся смесь прорывается в нем, доводя до животного какого-то безумия, заставляющего швырнуть Элизабет на уже намокшие от пота простыни и взять ее - не сдерживаясь, почти грубо, потому что - случайно или намеренно - и скорее всего намеренно - сдержанности она его лишила точно. Что же, пусть не жалуется теперь.
А жаловаться Элизабет и не думает - вздрагивая и сглатывая вскрики, вся подается к нему навстречу, ловит ритм, подхватывает его - с таким внезапным самоотречением, что Уиллу вдруг становится наплевать на то, каковы ощущения собственно Лиз, и когда у нее вырывается неожиданно - "только тихо, комната Лиама за стенкой" - громкий стон, он просто зажимает ей рот ладонью - крепко, сильно, вжимая голову в подушки, а сам продолжает брать - сильными, частыми толчками, и в ответ Элизабет впивается зубами ему в ладонь - это тоже очень неожиданно приятно и правильно - впивается и запрокидывает голову. Кажется, даже щеки у нее становятся мокрыми, и уже непонятно, то ли ей так хорошо, то ли уже больно - неважно, он потом ее спросит. Да, потом спросит - потом, не сейчас же, когда ее горячечный шепот жжет ему сперва ладонь, из-под которой она исхитряется вывернуться, а потом - ухо - "милый мой, милый, еще, вот так, ну же, ну!..", и ее стоны, которые Элизабет удерживает, закусывая губы, и быстрое, такое же горячечное, захлебывающееся почти в очередной попытке сдержать стон: "Тихо, тихо, Лиам услышит!" - непонятно, кому оно адресовано больше - Уиллу или себе самой.
И правда, все происходит нереально тихо, звуки впитывает, втягивает ночь вокруг, и уже никакого ритма в его движениях, сплошные хаотичные рывки во всхлипывающей - он так и подумал самым-самым краем мысли: "всхлипывающей" - податливой и тесной глубине, и Уилл не может больше - правда, не может, и под ее очередное "ну же, милый, хороший мой, ну..."падает - вниз, вниз, вниз, стискивая ее бедра - наверное, до синяков, чтобы притянуть еще ближе, выплескивается весь - кажется, что бесконечно долго, до головокружения, слыша сквозь ватный какой-то звон в ушах сладкий всхлип Элизабет, безвольно повисающей в его руках, и сам почти всхлипывая и пряча лицо в ее волосах.

...Так правильно, так хорошо, так и должно быть... всегда... черти морские, как не хочется засыпать, как не хочется ускользать от нее... Интересно, с ней - такой горячей и влажной, так плотно-плотно прильнувшей к нему, когда они все таки смогли отлепиться, оторваться друг от друга и замереть в таком простом объятии, - с ней тоже самое?
- Лиззи, Лиз... - он тянется губами к ее влажному, в прохладных капельках пота вис-ку, и так замирает, произнося вслух то, о чем только что думал: - Так не хочется засыпать...
- Я здесь, - эхом отзывается она, мигом уловив его мысли, может, ее собственные не очень-то отличаются? - Я здесь, засыпай, любимый мой. Я никуда не денусь.
- Обещаешь? - слабо усмехается Уилл, чувствуя, что вот-вот соскользнет в сон - в самый настоящий, человеческий сон, ощущение которого он успел уже забыть - а тут вдруг это позабытое накатывает с неудержимой силой.
- Обещаю, конечно, - у нее такой же сонный ответный голос, и, уверившись, что Элизабет если не заснула еще, то вот-вот заснет, Уилл проваливается-таки с головой в упругую перину сна.
И, уверившись, что он заснул, Элизабет лежит еще какое-то время тихо-тихо, почти не дыша даже, а потом тихо-тихо выскальзывает из кровати, на ходу набрасывает что-то из одежды, поверх - теплую шаль и выходит из комнаты, закрывая за собой дверь все также тихо-тихо.

Потому что она не может слушать пустоту там, где раньше - только для нее - билось сердце ее мужа.

А потом - только плакала. Три дня. Даже во сне - просыпалась на мокрой подушке и снова плакала безостановочно, тупо раскачиваясь из стороны в сторону. Дикая, сводящая с ума радость в одно мгновение смешалась - половина на половину - с такой же дикой горечью.
Тук-тук. Тук-тук. Ну почему ей нельзя вырезать из груди сердце и положить в этот же сундук? Вот был бы выход...
Но ей нельзя - возлюбленным капитанов из легенд вообще много чего нельзя, у них одно предназначение: ждать и плакать - нельзя даже сейчас, а тогда - и подавно.
Вот тогда они и начались впервые, эти фантомные боли слева - долгие, мучительные приступы, ни вдохнуть ни выдохнуть. Конечно, разве можно было назвать их иначе, кроме как фантомными, - ведь у нее тоже теперь нет сердца, убеждала себя Элизабет, нет, нечему там болеть. Ну конечно же, конечно, отвечало ей то-чего-нет - и болело еще сильнее.
Тук-тук.
Тук-тук.
...Сын - она с самого начала знала, что сын, и лишь удовлетворенно и устало кивнула, когда акушерка назвала пол ребенка - сын родился в начале лета, родился легко, схватки продолжались от силы два часа, а то и меньше, и вот он уже сладко сопит, накормленный, у нее на руках - сморщенное личико, пушок темных - темных! - волос на макушке, крепко сжатые кулачки - и Элизабет кажется, что она сейчас задохнется от любви к этому крошечному существу, не вынесет нежности, которая распирает изнутри и так и рвется выплеснуться в желание прижать его крепче и целовать всего-всего... и только страх перед его кажущейся хрупкостью останавливает. "Да не бойтесь вы так, не оторвется его головенка!" - проворчала Грейс, женщина, которую Элизабет наняла, чтобы помогать ей по дому - на половине срока она поняла, что ей уже вовсе не так легко удается справляться. Денег у Элизабет было не то, чтобы много, но Грейс, по-видимому, пожалела молодую, печальную и явно странноватую девушку, манеры которой менялись от великосветских до откровенно-уличных, а взгляд - от надменного или отчаянно-решимого до затравленного, как будто ее сопровождает постоянный страх. Грейс не стала задавать вопросов - она вообще оказалась на удивление нелюбопытной, к большой удаче Элизабет, а главное, дельной женщиной. Каких бы предположений она не строила относительно того, как девушка явно благородного происхождения оказалась в столь щекотливой ситуации, с Элизабет она разговаривала довольно почтительно, хотя не без резкости иногда, работу свою выполняла безукоризненно, а главное, не трепала языком направо и налево. Впервые с тех пор, как Уилла не стало... (тук... собственное сердце пропускает удар от того, как сформулировалась мысль) не стало рядом, Элизабет почувствовала, что может на кого-то положиться во всем... вплоть до горячего молока на ночь.
Ну а после появления ребенка Грейс прикипела к ним душой окончательно и бесповоротно. Замужем она была один раз и быстро овдовела, своих детей родить не успела, а племянники давно выросли - словом, у нее было более чем достаточно нерастраченной любви, которую Грейс с успехом и без фанатизма излила на сына Элизабет. По-видимому, Грейс с уважением относилась к сильным чувствам между мужчиной и женщиной - а видя, как мать обожает сына, можно было сделать только один вывод: она так же глубоко и безоглядно любила его отца, - поэтому довольно быстро Элизабет ощутила перемену в отношении к себе - и перемену в лучшую сторону. Пожалуй, теперь Грейс относилась к ней даже по-матерински.
Все было бы сравнительно хорошо, если бы не одно досадное обстоятельство. Причем оно наступило гораздо раньше, чем Элизабет предполагала. В конечном итоге однажды вечером ей ничего не осталось, кроме как честно в нем признаться.
- У меня не осталось денег, Грейс. То есть, не то, чтобы совсем... но...
Та пожала плечами и продолжила невозмутимо качать колыбель.
- Ну, значит, не осталось, - сказала, наконец, поняв, что от нее ждут какого-то ответа.
Такая реакция ошарашила Элизабет больше, чем все события последнего года вместе взятые.
- Вы, наверное, не поняли... - осторожно произнесла она. - Мне больше нечем вам платить.
- Я прекрасно вас поняла, мэм, но вы же не хотите сказать, что это повод немедленно бросить укачивать ребенка? - язвительно проворчала Грейс. - Я могу ухаживать за малышом и безо всякой платы. И потом, я хорошо шью - с голоду не умрем.
- Ясно, - голос у Элизабет неожиданно оборвался, она прошлась из одного конца комнаты в другой, бестолково сжимая и разжимая руки, явно не зная, куда их все-таки девать... Наконец, остановилась возле окна и спросила самым будничным тоном: - Вы согласитесь быть крестной матерью, Грейс?

Он предложил ей выйти замуж - всего один раз, через несколько дней. Без обиняков и длинных предисловий, без всех этих "достойных девушек" и "осознанных задач". Просто, бесхитростно и очень честно - так похоже на Джеймса Норрингтона, которого Элизабет Суонн знала с самого детства и которым, несмотря на все свои подшучивания, все-таки восхищалась. Предложил, потому что он хочет заботиться о ней (природное чутье и чувство такта подсказало ему, что слово "любовь" произносить сейчас совершенно не нужно) и потому что Лиаму нужен отец. И получил ее отказ - такой же честный и окончательный ("Джеймс, я замужем, замужем за Уильямом Тернером"). Настаивал не больше, чем позволили бы рамки приличия и его обостренное чувство чести ("Вы будете ждать его десять лет... ни живого ни мертвого?..") И она улыбнулась - надломленно, как-то вдруг постарев на несколько мгновений и отвернулась - не чтобы закончить разговор, а чтобы спрятать эту неизвестно из какого будущего прорвавшуюся старость ("Даже вы признаете, что он не мертв. Тем более он не умер для меня. У меня не хватит духу солгать его сыну, Джеймс, а у вас? А сил жить с женщиной, которая никогда вас не полюбит, у вас хватит?").
Адмирал Джеймс Норрингтон извинился и не стал настаивать. И, разумеется, принял предложение быть крестным отцом сына Элизабет Тернер.
А потом в его жизнь ворвалась мисс Мэри Лейтон - именно ворвалась, хотя это слово никак не соответствовало ни ее облику, ни характеру. Но то, что эта утонченная, ни в чем не похожая на Элизабет девушка перевернула жизнь адмирала флота Его Величества с ног на голову было более чем очевидно - выражение лица Джеймса Норрингтона вдруг обрело романтически-задумчивую рассеянность, взгляд утратил решимость отказаться от всех мирских радостей, а в голосе начали сквозить нотки, напоминающие о нежности. Джеймс был старше мисс Мэри почти на пятнадцать лет, что адмирала угнетало чрезвычайно, но мисс Мэри, которой едва-едва исполнилось семнадцать, относилась к этому факту с настолько невозмутимым спокойствием, что совесть адмирала в конце концов успокоилась. И хотя ни единого слова о любви не было произнесено - даже когда адмирал флота Его Величества при полном параде, в мундире, чопорно застегнутом на все пуговицы, в самых учтивых выражениях просил руки мисс Мэри у ее родителей, Элизабет подозревала, что чувства, которые крестный отец ее сына испытывает к невесте, гораздо глубже и сильнее, чем он позволяет увидеть. Что испытывала к адмиралу мисс Лейтон, понять было труднее, но та уверенность, с которой она дала положительный ответ, внушала большие надежды на то, что личное счастье Джеймса Норрингтона наконец-то стало возможным.
Но то, что лорд и леди Лейтон довольны тем, что дочь сделала несомненно удачную - и, похоже, по взаимной склонности - партию, не вызывало никаких сомнений.
Элизабет искренне порадовалась за всех... и малодушно вздохнула с облегчением.
Чуть больше года спустя она стала крестной матерью мисс Джейн Норрингтон.
Но до этого...
Тук-тук.
Тук-тук.
Ее сердце перестукивается с тем, другим, - перестукивается гулко, тяжело и неровно.

...навалился, наверное, самый тяжелый период - какого-то странного отупения. Вро-е бы она и понимала, что произошло и что продолжает происходить, но - то ли физических, то ли моральных сил не хватало на осознание. Чем-то те месяцы напоминали ей первое время, когда никак не получалось понять, что же произошло...
Теперь понять получалось. Не получалось другое - понять, что с этим делать.
С этим - живут?
...Ну да, с этим живут. А у нее и выхода-то нет, только жить.
Она ходила на берег моря - каждый день, и шептала, шептала на волны - "Скажите ему, что у нас родился сын". Правда, временами вдруг из обычного течения жизни, которое -  при всех разумных осторожностях, разумеется - было размеренным и заранее известным, ныряя в вязкий омут прошлого, Элизабет забывала - ну да, именно забывала, что у нее есть сын. Потому что там, в этом тягучем, тянущем силы, волю и желание жить, омуте был Уилл - здоровый, живой, с сердцем в груди и вообще - такой, каким он был до "Голландца" и даже до "Жемчужины", и он смотрел на юную сумасбродную кокетку Элизабет Суонн из этого омута так молодо, так влюбленно, так безоглядно и так... навсегда.
...тук-тук...
И вот в моменты такого забытья - редкого, но меткого - появлялась Грейс, брала ее за руку, укладывала спать, и Элизабет еще больше забывала, что у нее есть сын, потому что в такие моменты она не помнила даже того, что сама уже давно взрослая женщина, нет, она превращалась в маленькую потерявшуюся девочку и подолгу плакала, уткнувшись в подушки, бесшумно и горько, а Грейс гладила ее по волосам. А потом накатывали тяжелые бездонные сны, после которых раскалывалась по утрам голова и весь следующий день плыл в каком-то неясном тумане, сквозь который Элизабет с трудом различала все три составляющих своей жизни - прошлое, будущее и настоящее.
Лиам отвлекал ее, конечно, первые несколько месяцев были заняты только и только им - вот только сходство с отцом, так порадовавшее Элизабет сперва, вдруг стало отзываться покалыванием - ну да, да, слева, где же еще у нее может хоть что-то болеть и покалывать. А еще - от нее постепенно ускользала тайна детства Уилла и вообще все связанные с ним тайны - потому что вот же, совершенно ясно, как он смешно учился стоять, держась за все, что могло послужить опорой - руки матери, ножка стола, колено крестного, подлокотник кресла, как делал первые шаги и, если верить Грейс, набивал при этом шишек нисколько не больше, чем любой другой ребенок, как учился говорить - первое осознанное слово у него было не "мама" и даже не "папа", первое слово у него было "пират", и Элизабет хохо-ала до истерики, представив себе возмущение Уилла, если бы в их жизни не было ни "Голландца", ни "Жемчужины"... а Лиам, не без оснований посчитав, что его первое слово привело маму в восторг, повторял "пират" весь день.
Ну разумеется, какое еще первое слово должно быть у ребенка, которому служили колыбельной попеременно "A pirate's life for me" и "Hoist the colours"? Грейс была в ужасе от таких песенок, но Элизабет не принимала этот ужас во внимание.
Но берег моря был - каждый вечер. Непременно. Море бывало разным - и теплым, и неприветливым, и мягким, и вздыбленным, нежным сине-зеленым или фиолетово-серым, а вот берег всегда бывал одинаковым, только граница с волнами, в зависимости от погоды, изменялась, и Элизабет каждый раз говорила одно и то же - "скажите ему, что у нас родился сын". Но было не похоже, чтобы море торопилось сказать Уиллу эту новость - и что вообще море - или его хозяйка - желало бы донести эти несколько слов до капитана "Голландца". Море загадочно шелестело у ног Элизабет, то подкрадывалось, то откатывалось назад, забирая с собой ее умоляющий шепот, и ничего не обещало ни взамен, ни в подарок - кроме, разве что, того, что завтра будет точно также шелестеть у ее ног. А ведь где-то за этим бесконечным морем, за край которого они когда-то падали вместе, вцепившись друг в друга, на одном глубоком вдохе, существовал Уилл, ничего не знающий и такой долгожданный. А ждать еще почти девять лет, и это долго, так долго - неужели за все это время он так ничего и не узнает? А может, он и есть море теперь? Скажи мне, милый, ты воплотился в море и часть его? Зачем все это таинственное молчание?.. И когда от таких мыслей начинало сводить, скручивать все внутри, Элизабет ложилась на песок, и легче легкого было представить, что на самом деле это не ее собственные руки, не ласковые волны, а руки Уилла, не море, а его голос - правда, это было легко, ведь она помнила лучше любой молитвы все его слова, все тональности и полутона, только бы не перемолоть жерновами памяти эти малейшие оттенки, только бы не... как хорошо - ты - это море... да, хорошо...
Потом она стала приходить на берег через день. Через два. Через три. Через неделю. А после отъезда с Барбадоса перестала ходить к морю совсем.

...тук-тук... ровно-ровно, тяжело-тяжело... так несогласно с ее собственным сердцебиением - рваным, сумбурным и больным насквозь.

Сейчас уже не вспомнить, почему она согласилась уехать в Англию, где для нее было бы опаснее всего - ведь никто так и не отменил приговора касательно Элизабет Суонн, даже если она и стала зваться Элизабет Тернер. Но уехать было решено - может, потому что от Барбадоса до Ямайки рукой подать, может, потому что вокруг палящее карибское солнце, и бескрайнее карибское море, и ямайский ром, такой мерзкий и такой памятно-жгучий, и пальмы, и прокаленный добела карибский песок, и корабли, и без конца в разговорах пираты - и все это вместе напоминало об Уилле гораздо больнее, чем его ожившее воплощение рядом с ней. А Лиам был похож на отца - так похож, что Элизабет иногда становилось страшно.
Просто Джеймс получил назначение в Англии и вместе с Мэри должен был переехать жить в Лондон, а Элизабет... а Элизабет показалось совершенно невыносимым расставаться еще с кем-то из близких. А может, ничего не показалось - просто выбор между туманной Англией, которая осталась смутно, почти неуловимо, в детских воспоминаниях мисс Суонн, и раскаленными Карибами, где воздух обжигал ноздри где слишком отчетливо-резкие воспоминаниями, Элизабет был очевиден. За десять... нет, уже восемь с небольшим лет, она сойдет здесь с ума. Господи, ну почему никто ей не сказал, что десять лет - это так немыслимо и невыносимо долго?..
- Ну что вы, Джеймс, какому сыщику придет в голову искать меня прямо у себя под носом! - и она деланно смеялась в ответ на неодобрительный взгляд адмирала.
Грейс, естественно, не захотела разлучаться с Лиамом.
Дорога в Англию стала для Элизабет временем на раздумья. А что еще оставалось делать, когда кругом одна только вода, и солнце поднимается из этой воды утром и опускается в нее вечером, спокойное, равнодушное солнце, и вода вокруг такая же равнодушная, вот только Элизабет ни разу не удалось больше поймать взглядом тот миг, когда вспыхивает зеленый луч, сколько она ни всматривалась каждый вечер - до рези и синих пятен в глазах, до головокружений.
А между вечером и вечером - даже когда ее отвлекал своими проказами начинающий ходить Лиам  или старались развлечь разговорами Мэри или Джеймс, или оба сразу, - у Элизабет было полно времени на то, чтобы думать и вспоминать, вспоминать и думать, извлекать их самых потаенных глубин памяти даже то, что, казалось бы, не могло запомниться - но нет, раз за разом воспоминания прорастали, как трава сквозь камни, и она принималась перемалывать их - тщательно, в пыль. И приходила в ужас от того, какими сухими и разлетающимися мгновенно становились кусочки ее такого сладкого прошлого, из которого Элизабет так упрямо не хотела вырываться... а на следующий день снова стирала в пыль фразы, случайные прикосновения, жесты, повороты головы, интонации.
Там, среди бесконечного равнодушного моря, она впервые пожалела о прошлом - в такой же горячке, которая сопровождала ее исступленное день за днем погружение в это самое прошлое. Ведь у них был целый год. Целый год!! Теперь-то она знает, она прочувствовала каждой косточкой, как это много - год. Это триста шестьдесят пять дней и триста шестьдесят пять ночей, и все эти дни и ночи можно было быть вместе, не отлепляясь друг от друга ни на минуту, вплавляясь, перетекая друг в друга, чтобы потом никогда не расставаться. Элизабет чем угодно могла поклясться, что если бы они были вместе - по-настоящему, не урывками, не украдкой - вместе весь тот год, Дэйви Джонс убил бы на "Голландце" их обоих одни ударом. Потому что они не существовали бы по отдельности. А так - вышло только отрезать половину...
...тук-тук...
Бесполезный, впустую растраченный год, разменянный на какие-то неважные теперь мелочи, на долгие прогулки, такие же долгие поцелуи, на томление, на упражнения в кузнице ("А теперь - переход... Прекрасно, мисс Суонн!" - и после этого "мисс Суонн" она как-то совсем по-девчоночьи, краснея, сердилась, забывала про фехтование и кидалась на него с кулаками - "Элизабет, меня зовут Элизабет, терпеть не могу, когда ты говоришь "мисс Суонн", ясно тебе, бесчувственный чурбан!!" - и Уилл, безудержно хохоча, перехватывал ее кулачки - "Какие не приличествующие благородной девушке слова, мисс! Где вы только нахватались таких слов, мисс! Наверное, вы попали в плохую компанию, мисс! Как же это можно было допустить, мисс!" -  и после каждого восклицания Элизабет набрасывалась на него с еще большей яростью - "Я тебе покажу – «мисс», я тебе сейчас устрою!! Ты ответишь за свои слова, мистер Тернер!.." - пока, в конце концов, все не заканчивалось объятиями, и поцелуями, и смехом, и снова поцелуями...). 
Там, посреди океана - да и теперь тоже - уже совершенно не ясно стало, для чего он был, этот год - год, который они могли быть вместе. Но нет, вместе - это было бы так легко, так непритязательно, так просто, так... так правильно. Поэтому "вместе" не годилось для них - с чего бы вдруг? Куда как лучше растягивать время, наполнять дни этой сводящей с ума почти дозволенной близостью, от которой кружится голова, и пальцы дрожат, и голос тоже, и колени, и замирает сердце, и звенят-звенят в ушах волшебные колокольцы, и тягучий воздух вокруг кажется пропитанным насквозь истомой и ожиданием, и в этом тягучем воздухе даже не плывешь - паришь над землей.
Ну да. Конечно. Кто же от такого откажется? Плыть и лететь одновременно...

Отредактировано Yseult (2008-05-09 11:16:27)

Это случилось ранним утром в июле - Элизабет в саду обрезала розы, пока не началась жара. Незнакомец, спросивший ее, был примерно одного возраста с губернатором Суонн, может, чуть постарше - среднего роста, сухощавый, опирающийся на трость, чтобы немного сгладить хромоту, совсем седой, с глазами удивительного пронзительно синего цвета, одетый просто, но со вкусом.
- Мисс Элизабет Суонн? - спросил незнакомец, внимательно оглядев ее с головы до ног. У него был взгляд делового человека, привыкшего, видимо, решать вопросы быстро и без недомолвок.
- Миссис Элизабет Тернер, - ответила она с ударением на каждом слове, смахнула перепачканной землей рукой упрямо спадающие на лицо волосы. - Что вам угодно?
- Меня зовут Грэхем Райт, мисс, - последовал ответ, игнорирующий ее уточнение. - Мы с вами знакомы, хотя вы вряд ли меня помните... а вот я вас помню, в последний раз мы виделись с вами в день вашего с отцом отъезда на Ямайку. Вы были тогда вот такой, - он улыбнулся, отчего морщины на его лице обозначились глубже, но почему-то совершенен не добавили резкости, и поднял руку над землей на уровне пояса. - И пытались казаться очень важной маленькой леди, хотя было очевидно, что вы настоящая сорви-голова, - мистер Райт улыбнулся еще раз. - Я рад видеть, что маленькая девочка выросла, расцвела и стала очень красивой женщиной. Вы очень похожи на свою мать, мисс Лиззи.
Элизабет нахмурилась, припоминая, и пропуская мимо ушей половину слов незнакомца. Нет, имя "Грэхем Райт" ровным счетом ни о чем ей не говорило - имя как имя. И лица его она вспомнить не могла. Она вопросительно приподняла брови.
- Не нужно относиться ко мне с недоверием, мисс Лиззи. Я был другом вашего отца, - мягко ответил на немой вопрос Грэхем Райт.
- Другом? - она старалась, чтобы это не прозвучало насмешливо, но попытка провалилась. - Вряд ли у моей семьи остались друзья хоть где-то в этом мире.
- Вам придется поверить мне, мисс Лиззи. Я был другом вашего отца, и я скорблю о его гибели. Впрочем, я не особенно надеялся на то, что вы станете верить мне на слово, поэтому привез с собой бумаги, согласно которым я являюсь полномочным управляющим делами вашей семьи в Англии, пока он будет губернатором Ямайки, - Грэхем Райт достал из папки пожелтевший от времени пергамент.
Протянутая к бумаге рука Элизабет дрогнула.
- Это подпись отца, я вижу.
- Все то время, пока Уэзерби управлял Ямайкой, и в последние три года, когда о вашей семье ничего не было известно, я продолжал внимательно следить за имущественными и денежными делами вашей семьи, мисс Лиззи, здесь, в Англии.
- Дела моей семьи? - Элизабет невесело усмехнулась - правда, без недавней язвительности. - Мистер Райт, я ценю ваше чувство юмора. Но вряд ли у моей семьи остались дела, которые еще нужно вести... тем более касающиеся имущества или денег, - она наклонилась, подняла с земли корзину с розами, заткнула за пояс ножницы. - Мне было приятно познакомиться с вами, мистер Райт... но, боюсь, вы зря приехали в такую даль.
Правда, ей хотелось бы показаться любезной. Но не получилось.
- Вы ошибаетесь, мисс Лиззи.
- Простите?
- Вы являетесь единственной и полноправной наследницей своей матери, леди Анжелет Эштон Суонн.
Ей понадобилось несколько минут, чтобы осмыслить слова Грэхема Райта.
- Но... разве это состояние не было конфисковано со всем остальным?
- Нет. Потому что по завещанию леди Анжелет Эштон Суонн, дочь наследует ей по достижении двадцати одного года. Если не ошибаюсь, этому событию всего несколько месяцев? А приказ о конфискации имущества был подписан почти три года назад. Катлер Беккет неплохой делец, но во все тонкости дела он все же не вникнул. Может быть, мы пройдем в дом? Начинает припекать, а в моем возрасте не слишком полезно долго находиться под солнцем в такую жару, мисс Лиззи.
...На бумаги, удостоверяющие ее права на состояние леди Анжелет Эштон Суонн по достижении двадцати одного года, Элизабет смотрела так, как будто они были плодом чьего-то воспаленного воображения. Скорее всего, ее собственного воображения. У нее вообще излишне бурное воображение. И всегда было излишне бурное. Почему бы ей вообще не сойти с ума?..
- Двести пятьдесят тысяч фунтов, - осмыслить цифру она, последние два года прожившая практически в нищете, была не в состоянии. Пальцы сложенных в замок рук вздрагивали.
- Именно такая сумма, - тон Грэхема Райта был исключительно деловым. - Ко всему, Вы унаследовали от матери имение в Шотландии, оно приносит вам порядка пяти тысяч фунтов дохода в год. Есть еще дом в Лондоне... его можно сдавать, если, конечно, вы не планируете поселиться в столице, - после этих слов Элизабет замотала головой. - Так что, мисс Лиззи, женщина Вы не бедная, несмотря на конфискацию имущества, которое должны были унаследовать от отца... хотя не буду скрывать, что состояние вашей матери состоянию семьи Суонн, разумеется, значительно проигрывает.
Элизабет махнула рукой, давая понять, что это не имеет никакого значения. Она никак не могла оторвать взгляда от уверенной, ровной - кроме странного завитка в конце, напоминающего голову лебедя, совсем не женской на первый взгляд подписи: "Анжелет Эштон Суонн".
- У моей матери, похоже, был дар предвидения, - Элизабет задумчиво улыбнулась.
- Вероятно, это так, мисс. Неудивительно для леди Анжелет.
- Почему вы так упрямо говорите мне "мисс", сэр Грэхем? - Элизабет посмотрела на управляющего в упор.
Грэхем Райт вздохнул.
- У меня есть два варианта ответа, мисс Лиззи, возвышенный и приземленный, а какой предпочтете узнать вы...
- Оба, пожалуйста. Обещаю отнестись к ним... - Элизабет помедлила, подбирая подходящее слово. - Спокойно. Да.
Грэхем Райт вздохнул еще раз.
- Давайте будем считать, мисс Лиззи, что мне просто трудно говорить "миссис Тернер" той, кого я помню маленькой задорной девочкой. Тем более, что это правда.
- Иными словами, - Элизабет перевела взгляд на руки, - мой брак не представляется вам вполне законным, я правильно понимаю?..
Она испытала искреннюю благодарность, когда друг ее отца не стал врать в ответ.
- Мисс Лиззи, трудно признать имеющим юридическую силу союз, заключенный в столь сомнительных обстоятельствах и не имеющий ни одного закрепленного на бумаге подтверждения. У вас нет даже выписки из судового журнала. Простите мне эту откровенность, если сможете.
- Все-то вы знаете, - она грустно усмехнулась. - Это как-то может повлиять на право наследования...
- ...вашего сына? Нет, ничуть. Ваши препятствия казались несравнимо большими, однако ваша мать сумела обойти даже их, - юрист дружески улыбнулся Элизабет.
- Знаете, сэр Грэхем, а я ведь совсем ее не помню. Совсем.
- Вам же не было и трех лет, мисс, чему тут удивляться. Я сохранил несколько портретов вашей семьи, среди них есть портрет леди Анжелет, и если вы пожелаете...
- Конечно, - торопливо кивнула Элизабет. - Конечно, я хочу, чтобы вы отдали их мне. А пока... может быть, вы расскажете мне о ней?
...Грэхем Райт посвятил ее в ту сторону жизни, о которой Элизабет не имела ни малейшего понятия, - в детстве сумела отвлечься историями о пиратах и мечтами о сказочных островах, путешествиях и приключениях, отец не поощрял ее интереса к той части семейной жизни, которая принадлежала Англии, а потом стало как-то не особенно до расспросов, а теперь, по вечерам, когда юрист заглядывал на чашечку чая с соблюдением всех славных традиций английского чаепития ("Два кусочка сахара, пожалуйста. Благодарю вас, Грейс"), в неторопливых разговорах открывались - нет, не тайны, просто двери туда, куда раньше Элизабет не слишком стремилась заглянуть. Впрочем, история жизни ее матери казалась ей не менее фантастической, чем показалась бы ее собственная история любому стороннему слушателю - в основном потому, что времена английской смуты, Реставрации, мятеж Монмута, ревностное католичество короля Джеймса, которого тихо ненавидела вся страна, наконец, "Славная революция" - а ни одна политическая буря на острове Великобритания не обошла стороной семьи Эштон и Суонн - все эти времена для Элизабет были сродни какой-нибудь старинной легенде, вроде сказок о короле Артуре. И Грэхем Райт казался ей кем-то вроде одного из рыцарей Круглого Стола, вдруг шагнувшего из легенды, чтобы поговорить с Элизабет о старых добрых и не очень временах. То и дело Элизабет ловила себя на мысли, что юрист сейчас поклонится на прощание и исчезнет, как будто его и не было.
Неужели Лиам когда-нибудь будет смотреть на нее и думать тоже самое?..
- Послушать вас, сэр, так моя мать была воплощенное совершенство, - как-то без насмешки, слабо улыбнулась Элизабет. Кажется, это было в тот день, когда сэр Грэхем привез ей портрет матери.
Леди Анжелет смотрела с портрета почти без улыбки, но с таким лукавством, что казалось - вот-вот подмигнет дочери. Как будто знала секрет только для них двоих.
В их жизнях было что-то общее - раннее сиротство, бурная юность, одиночество, короткое счастье... все это с легкостью обеспечило леди Анжелет время, в которое она жила. Ее родители были убежденными роялистами и поддерживали казненного короля Карла, а затем и его сына. Эти убеждения в годы протектората Оливера Кромвеля привели к грустному результату - как одни из предводителей восстания в Шотландии, родители леди Анжелет были казнены. Совсем маленькую дочь успели переправить во Францию, где она воспитывалась у родственников до Реставрации. Нужно отдать должное королю Карлу Второму - после вступления на престол он помнил о тех, кто отдал жизнь ради этого события. Состояние семьи Эштон, сильно пострадавшее за годы протектората, все же по большей части уцелело, но так как у короля Карла была хорошая память, то он щедро вознаградил десятилетнюю девочку в память о ее родителях. Леди Анжелет, обладая от природы цепким и практичным умом, к двадцати трем годам управляла своим состоянием сама, не особенно полагаясь даже на самых доверенных людей, а главное - не слишком торопилась выйти замуж при толпах поклонников, что вызывало немало домыслов при дворе.
- Так оно и было, мисс Лиззи. Так и было. Красива, практична, очень умна, с добрым сердцем - и самая настоящая леди при этом.
- Вы говорите прямо как влюбленный, - поддразнила Элизабет.
- Ну... - Грэхем Райт покраснел - если можно было так назвать то, как у старого юриста заалели кончики ушей. - Проще сказать, кто не был влюблен в леди Анжелет, мисс. Даже сам король - ну, насколько, конечно, слово "влюблен" можно было соотнести с веселым и всегда увлеченным чьим-нибудь хорошеньким личиком королем Карлом.
- Король?.. - Элизабет уставилась на юриста так, что в другое время и сама сочла бы неприличным так таращиться на человека. - Вы сказали "король"?..
- Карл Второй, - терпеливо повторил Грэхем Райт.
- Вы что... хотите сказать... что моя мать была королевской любовницей?! - в эту минуту Элизабет как никогда понимала поговорку о громе среди ясного неба.
Грэхем Райт пристально смотрел на нее.
- Это было до встречи с вашим отцом, мисс Элизабет, а потом уже не имело ровным счетом никакого значения, - мягкие интонации составляли резкий контраст с его пронизывающим взглядом. - И я всегда считал и буду считать, что вашему отцу повезло во всех отношениях, кроме одного: после долгой и трудной дороги друг к другу им было отпущено не так уж много счастья. Ваша мать была уже не слишком молода и не такого крепкого здоровья, так что после родов, к сожалению, так и не оправилась. Ей не суждено было увидеть вас взрослой... Но я уверен, что она гордилась бы вами точно так же, как ваш отец.
- Они любили друг друга? - невпопад спросила Элизабет.
- Несомненно.
...Несомненно. Ну конечно, несомненно. Глупо было спрашивать, особенно после того, как однажды отец сказал ей: "Видишь ли, решение, принятое вопреки голосу сердца, может оказаться ошибочным".
Это "несомненно" в сочетании со словами "долгая и трудная дорога друг к другу" подразумевало частые ссоры, сомнительные примирения, непонимания, бесконечные расставания, сопряженные с опасностями.
- Уэс не мог простить ей романа с Карлом, а леди Анжелет, в свою очередь, долго не могла простить его за то, что он не хочет принять ее жизнь как есть, хотя она рассталась с королем сразу и без малейших колебаний. Карл, конечно, сожалел, но довольно быстро переключился на какую-то молоденькую актрису, Нэлли... Нэнси... забыл ее имя. Это старость, мисс, старость... - Грэхем Райт задумался. - Если не ошибаюсь, в общей сложности череда этих непрощений тянулась лет десять.
...Лет десять - до смерти короля Карла и вспыхнувшего после этого мятежа Монмута, претендовавшего на трон якобы потому, что он являлся внебрачным сыном короля. Уэзерби Суонн - не столько потому, что верил в это сомнительное родство, сколько потому, что был против воцарения ревностного католика Джеймса, поддержал Монмута и только чудом избежал расправы. Иного объяснения там не было и быть не могло.
Именно после этих событий отца и мать Элизабет осенило наконец-то, как легко лишиться всего, включая то, что никогда не было твоим. Они обвенчались без особого шума спустя несколько дней после окончательного объяснения, а после старались жить как можно тиши и дальше от Лондона, в Шотландском поместье семьи Эштон, никак не напоминая новому королю о своем существовании. К слову сказать, состояние Суонн тогда было впервые конфисковано - вот этого Элизабет никогда не знала - за участие в мятеже. Впрочем, этих двоих, наконец-то нашедших друг друга, это мало беспокоило.
Сама Элизабет родилась год спустя, ее матери было уже 34. К тому времени отец принимал самое деятельное участие в делах оранжистов, намеревавшихся посадить на трон дочь короля Джеймса Марию и ее мужа, Вильгельма Оранского...
- Что-то не верится, что вы рассказываете про моего отца, сэр Грэхем, - Элизабет с улыбкой покачала головой, вспоминая губернатора Уэзерби Суонна - довольно мягкого и отнюдь не самого отважного человека. - Признайтесь, вы все придумали, чтобы  могла задирать нос от гордости.
- Я никогда ничего не выдумываю, мисс. Уэс сильно изменился после смерти леди Анжелет - а она всего года не дожила до Славной Революции. Возможно, живи она в меньшем напряжении... но этого мы никогда не узнаем, мисс. Замкнувшаяся в себе леди Анжелет молча боролась со своими страхами, ни словом, ни взглядом не давая понять, что не одобряет действий мужа, и также молча угасала. Не думаю, что что-то на самом деле можно было бы сделать.
...Дальнейшее Элизабет было легко представить: еще один благодарный король, возвращенное имя и имущество, дождь из почестей и регалий, а спустя несколько лет - почетное назначение губернатором Ямайки, слегка напоминавшее изящное удаление от политических дел человека, который слишком много знал.
- Уэс к тому времени был уже совершенно другим человеком, думаю, король Вильгельм проявил лишнюю осторожность... На самом деле, из тех, кто его знал, мало кто верил, что ваш отец сумеет пережить потерю. Его спасением стали вы, мисс. Не думаю, что на всем свете нашлось бы нечто такое, на что Уэс не пошел бы ради вас.
...Хорошо "спасение" - втянула отца в историю, выбраться из которой Уэзерби Суонну было уже не суждено. Существовал где-то предел и его везению.

- Джеймс, если меня там убьют, на одном из кораблей... ведь это будет означать, что я погибну в море? - у нее, наверное, какое-то очень странное выражение лица - потому что Джеймс Норрингтон смотрит на нее очень, очень странно и впервые ни словом, ни жестом, ни единым мускулом на лице не выражает протеста таким мыслям. - Если я погибну в море, значит, я наконец-то его увижу.
...тук-тук...
...Море вокруг было таким знакомым, будто и не думало меняться, впрочем, если подумать - с чего ему меняться за какие-то пять лет, морю, которое существует Бог знает сколько тысяч лет? Морю все равно.
Здесь - может, из-за этого самого постоянства вокруг - все ощущалось намного острее, как будто совсем-совсем не прошло времени, или как будто туман, которым заволокло все, что было здесь, близ Острова Погибших Кораблей, вдруг стал тонкой, совсем прозрачной пеленой, и как будто нужно сделать всего один шаг - и она окажется снова на изъеденной морской солью, облепленной тиной и грязью палубой "Голландца" под хлещущим ливнем, в котором ничего не слышно, и темно-карие глаза будут медленно-медленно угасать под ее взглядом, и ее крик "смотри на меня!.." будет напрасным и окончательно бесполезным.
Как нелепо все оборвалось...
Элизабет поймала себя на этой мысли - и испугалась, испугалась страшно, до тошноты и спазма в горле: неужели она похоронила его в своем сердце? Как же так, Господи, как же так, спрашивала полночи - и не находила ответа. Предательское время уже начинало понемногу вымывать из ее памяти лицо Уилла, может, потому что Элизабет не слишком часто позволяла себе вызывать его образ из таких глубин, в которые лишний раз лучше не соваться, и теперь она с ужасом понимала, что помнит его как-то частями, которые никак не хотели собираться в одно целое, только морочили ее напряженную память - темно-карие глаза, кудрявый завиток волос, мягкая, мальчишеская совсем линия губ - только по ней и можно понять, что Уиллу Тернеру еще нет двадцати, потому что во взгляде у него давным-давно ничего мальчишеского не осталось... Как же, Господи, ну как же все это собрать в одно, ну почему, почему, почему он так ускользает от нее, всегда ускользал?.. Она никогда не успевала схватить его за руку и оставить рядом с собой, а ведь это всегда было проще простого.
Но простое никогда не годилось для нее, Элизабет Суонн.
Ну и дура.
Какой толк от того, что она в этом себе признается сейчас?
...Хуже всего переносилось расставание с Лиамом - разумеется, она старалась как можно меньше думать, что на острове Погибших Кораблей ее с легкостью могут прикончить, но то, что она тут, в водах Идийского океана, а Лиам - в Англии, никак не способствовало ее душевному равновесию.
И уж тем более лучше не думать, где Уилл.
Послушай меня, послушай, я была не права. Я кругом ошибалась, я же думала, ты на всю жизнь мой, я не знала. Давай начнем все сначала, ну пожалуйста, давай. Мне все совсем все равно, только бы ты. Лучше бы нас сожрал тогда Кракен, и наплевать, зато мы были бы вместе. Ну и пусть в тайнике Дэйви Джонса, какая разница, что мы там сойдем с ума, среди камня и песка, если мы сойдем с ума вместе? Я не стану больше делать глупостей, я буду примерной, послушной – какой захочешь, не уходи только от меня так быстро, подожди, я столько хотела тебе сказать, я не могу больше молчать - черт, я опять не успеваю за тобой, ты на полшага впереди и на полмгновения раньше отворачиваешься, до того, как я успеваю схватить тебя за руку. Давай всегда будем вместе, я не умею дышать без тебя, воздуха нет совсем. Я потерялась, без тебя мне себя никак не найти. Ну пожалуйста.
Ну почему ты меня не слышишь, я же так тебя зову?!..
...Лучше вообще не думать про Уилла.
Почему она до их пор не сошла с ума?
В сборе были все, кроме Барбоссы и Воробья - похоже, они в очередной раз пытались разобраться с тем, кому принадлежит "Жемчужина". От титула "Король Пиратов" Элизабет отказалась с таким равнодушием, что почему-то никто даже не захотел взглянуть, что по этому поводу говорит Кодекс, который, как известно, суть Закон - но, судя по поведению капитана Тига ("Что вы от нее хотите, одного взгляда хватает, чтобы понять - девчонка и девчонка, кроме жизни, у нее и забирать-то нечего"), никаких особенных противоречий пиратским законам в действиях Элизабет не было ("Все равно Калипсо теперь свободна, мы все можем пролезть сквозь игольное ушко, но если Калипсо чего-то не захочет, есть у нас Король или нет у нас Короля - ничего не решит, зуб даю" - на вспыхнувший следом спор с пальбой и рукоприкладством Элизабет смотрела со своего места так же безучастно, как безучастно только что отказалась от всего, что придавало ей политический вес в пиратском мире. Наверное, это было очень заметно. А может, и нет). А может, противоречия в ее действиях и были. Только ей в самом деле вдруг оказалось наплевать и на титул, и на корабли, и на пиратов, и на Кодекс. "Баронство" Элизабет передала Тай Хону - с таким же равнодушием, с которым официально сложила с себя невидимую корону - как ни странно, после всего этого ей стало легче. Чуть-чуть. Может, потому что это давным-давно уже не имело никакого значения.
Вечером она напилась - кажется, впервые за последние пять лет, - эта пьянка стала далеко не лучшие воспоминанием, если бы Элизабет могла, то с удовольствием бы вычистила его из памяти, но нет, оно засело в ней прочно, намертво - устав обуздывать изнывшееся по мужчине тело, Элизабет наугад выбрала какого-то не слишком трезвого смазливого контрабандиста. Какая, в конце концов, разница, с кем переспать?
Она не учла только одного: ее тело изнылось по конкретному мужчине. По одному-единственному, и что бы там ни говорила себе хозяйка этого тела, оно не собиралось принимать никого, кроме Уилла, так что не прошло и минуты, как Элизабет принялась вырываться и требовать, чтобы этот смазливый - она даже не знала имени - ее отпустил. Разумеется, требовала она напрасно - зато протрезвела почти мгновенно, и действия сделались ясные и четкие.
Контрабандист остался валяться на улице с собственным ножом в горле.
Потом ее долго тошнило.

Пираты потеряли к ней интерес - Сингапурский Барон и Король Пиратов в мгновение ока стал никем, ее попросту перестали замечать - и слава Богу. Здесь все вопросы решались быстро, полутонов не существовало - или ты что-то значишь и хочешь кем-то быть, или ты никто.
...Только сейчас, пять лет спустя, ее осенило, какова могла быть истинная причина, по которой ее так быстро оставили в покое: вряд ли пиратам улыбалась мысль о том, чтобы получить второго Дэйви Джонса в лице капитана Уилла Тернера, если с головы его драгоценной возлюбленной хоть волос упадет. Ведь ясно как день было, что мальчишка, влюбленный взгляд которого ни на мгновение не отрывался от заносчивой девчонки, решившей, что она может подчинить себе весь мир, не задумываясь одним ударом шпаги отправит на тот свет любого из них, кто посмеет эту девчонку обидеть; стоит ли проверять, что он сделает, будучи капитаном "Голландца", когда пример Джонса еще так свеж?
...Ближайший корабль в Европу - разумеется, далеко не с мирными намерениями - должен был отправиться только через неделю, и всю эту неделю Элизабет тупо напивалась каждый вечер - кислое сухое французское вино, крепкое английское виски, коньяк и - самый памятный, самый жгучий - ямайский ром. На острове всего этого было более чем в изобилии. Сказать по правде, пьянство не особенно помогало, но, по крайней мере, позволяло проваливаться в сон без сновидений без особых усилий, а утром гудящая с похмелья голова и скручивающийся в спазмах пустой желудок как-то не способствовали погружению в бесполезные сожаления.
Правда, когда за день до отплытия Элизабет пошла купить у китайской команды рисовой водки - раз уж ударилась во все тяжкие, надо пробовать все подряд, другого случая может не представиться, - Барон госпожа Чинь вышла к ней сама, предложив бывшему Королю, раз уж той так хочется напиться, сделать это по крайней мере цивилизованно - насколько это слово могло быть применимо в пиратском мире.
Убранство китайского флагмана напомнило ей корабль Cяо Феня - шелковые подушки, ковры с вытканными драконами, низенькие диванчики, кругом позолота и парча - но в этом неожиданно не оказалось ничего плохого, просто общее сходство.
- П-почему… - Элизабет икнула, отставила пиалу. То еще пойло... – М-меня не искали раньше?
- Думали, он взял тебя с собой.
Старуха-китаянка, несмотря на свою вспыльчивость, крикливость и, как поговаривали, изощренную жестокость в пытках, оказалась трезво - даже после трех пиал рисовой водки - мыслящей и проницательной, как черт, впрочем, вряд ли она стала бы той, кем стала, если бы не обладала всеми этими качествами. Она легко отсеивала лишнее... во всех смыслах.
- Тебе просто нужен мужчина... отрезвить душу, успокоить тело.
- Мне не нужен мужчина!!! - порядком нетрезвая, Элизабет вскочила на ноги, но тело уже плоховато слушалось хозяйки, и она опрокинула диванчик, на котором сидела. И повторила - с нескрываемым почти животным страхом: - Мне мужчина не нужен!
Госпожа Чинь смотрела на нее сверху вниз - что было бы непросто, даже если бы она тоже стояла на ногах при ее маленьком росте, а теперь, когда сидела, это и вовсе было невозможно, но так уж получилось - старуха смотрела на нее так, что Элизабет ощущала себя пигмеем.
- Чушь, - с сильным акцентом сказала, как плюнула, Барон китайских пиратов. - Мужчина нужен любой женщине.
- У меня есть муж...чина! - Элизабет плохо контролировала голос, получилось опять громко. - Мне никакой другой не нужен! Я его люблю!
- Это прекрасно, - госпожа Чинь глотнула еще рисовой водки. Черт, ну почему эта старая ведьма трезвая, как стеклышко, а у Элизабет язык заплетается? - Но для того, чтобы меньше пить, тебе явно нужен мужчина почаще, чем раз в десять лет.
Элизабет попыталась разразиться бурной протестующей и полной негодования речью, но хватило ее только на то, чтобы разразиться пьяными рыданиями. Так она и села, всхлипывая, - прямо на пол, уткнулась лбом в колени.
Госпожа Чинь неторопливо встала, подошла к бывшему Королю и подняла ее лицо за подбородок, принялась рассматривать - взгляд у нее был цепкий, острый, резал и вытаскивал, будто на коготь насаживал, все, что было у Элизабет на душе.
- Ты не умеешь быть счастливой, - госпожа Чин с сожалением оттолкнула от себя подбородок  бывшего Короля Пиратов. - Не умеешь.
- С чег-го т-ты взяла? - заикаясь, выдавила Элизабет - и сморщилась, прикусив губу лязгнувшими зубами.
- И ты ничем не отличаешься от всех остальных людей, - безжалостно продолжала старуха. - Как все, живешь только в прошлом, ни настоящего, ни будущего. Зачем ты вообще живешь, женщина без будущего?
- Я н-не... п-понимаю, - выдавила Элизабет.
- Насколько у нас все проще, - даже не думая отвечать на ее вопрос, госпожа Чинь вернулась на свое место, глотнула еще водки. - Цени настоящее и думай о будущем, все, больше никаких лишних мыслей, никаких замков на песке. Твое прошлое - это твое богатство, но нет смысла чахнуть над ним.
- Не такое великое богатство, - эту фразу ей удалось проговорить без запинки. Кажется, с этого момента Элизабет начала трезветь.
- Он дал тебе сына! - старуха искривилась в гримасе, очень напоминающей презрение.  - Большинству из нас не достается и трети того, что получила ты, а ты только и делаешь, что скулишь и пьешь, как будто осталась ни с чем. Как ты вообще собираешься вырастить из своего сына мужчину?
...Всю обратную дорогу она думала над этими словами.
Нет, Элизабет вовсе не душила Лиама своей любовью - ну, во всяком случае, она надеялась, что не душит - но... если подумать... рядом со своим крестным отцом мальчик чувствовал себя гораздо свободнее. Лиам, не делай этого. Лиам, это опасно. Лиам, давай отложим это до того, как ты станешь постарше. Лиам, почему ты никогда не говоришь мне, где ты бываешь. И, наконец, то, хуже чего не придумаешь - Лиам, как можно было так меня пугать?
Барон Чинь права. Я всегда хотела, чтобы сын вырос достойным отца, но вместо того, чтобы растить достойного сына, я трясусь над ним как последняя истеричка. Какой, в таком случае, смысл был в моем исступленном желании родить именно сына?.. Непонятно.
- Не-по-нят-но, - по слогам повторила она вслух, постукивая в такт обтянутой перчаткой рукой по перилам верхней палубы корабля. Голос был совсем чужой, отстраненный, и от этого чужого звучания стало еще непонятнее.

...Она вернулась домой - постепенно Элизабет и Англию привыкла называть "домом" - снова в начале зимы, ей везло на возращения в зиму, и с белесого неба по косой слетал на ее ладонь колючий снег, и остужал, задвигал подальше в памяти, затягивал туманной пеленой Остров Погибших Кораблей.
...Заметно подросший - ее не было дома почти полгода - Лиам крепко спал, и Элизабет смотрела на него всю ночь, думая, как он похож на отца.
А потом он проснулся, засмеялся, узнавая ее ("Мам, ма! Я так скучал по тебе!" - "Лгунишка", - с нежностью проворчала Элизабет), - и она поняла, что оставить сына на это время у Джеймса и Мэри было правильно. Потому что он стал таким, каким должен был стать.
...Полгода она прожила в состоянии страха, близкого к истерике, ожидая со дня на день ареста, конфискации имущества, изгнания... чего угодно из этого и всего сразу. Но королеве Анне, поглощенной собственными бесконечными неудачными беременностями и затянувшейся войной, было не до того, чтобы поднимать из архивов дело, начатое еще при короле Вильгельме.
И да. Мужчина. Она попыталась еще раз. Правда, попыталась. Симпатичный офицер чуть старше ее с хорошими манерами, чем-то неуловимо напомнивший Уилла - может, чуть вьющимися темными волосами, - не сказать, чтобы Элизабет очень хотела, но ее ни в чем и не принуждали... но уже в постели вдруг оказалось, что она не может.
Новый "избранник" отнесся с пониманием и ушел, больше Элизабет никогда его не видела.

...тук-тук, тук-тук, тук-тук. Ей кажется - или сердце капитана "Голландца" каким-то образом чувствует ее воспоминания и как будто волнуется, и бьется чаще?

Отредактировано Yseult (2008-05-07 16:01:11)

*   *   *

- Что ты рассказывала обо мне Уильяму? - между прочим поинтересовался утром муж, скользя кончиками пальцев вдоль спины Элизабет.
- Что ты лучше всех, - просто ответила жена, перебрасывая на спину темно-золотые волосы - пряди ударили по пальцам, обожгли до самого... ах, да. Сердца нет.
Задумчивое замирание... даже проснувшееся было желание замерло внутри, застыло где-то между самыми кончиками его пальцев и ее такой теплой, такой бархатной кожей. Живое, трепетное тело. Как он страшно отвык от такого там, по ту сторону моря за краем света... там можно было только мечтать о таком - хотя бы о биении жилки, отдающемся через подушечки пальцев по всему телу. О том, как сейчас яркое солнце ну прямо-таки играет в прятки само с собой в ее волосах, вспыхивая то на одной, то на другой пряди.
Сколько же они проспали?..
- Значит, лучше всех? - чтобы Элизабет не успела насторожиться от затянувшейся паузы, переспросил Уилл.
- Ну конечно, - она тихонько фыркнула-усмехнулась. - А как же иначе?
- Хм, тебе лучше знать, - Уилл откинулся на спину, не убирая руки - пальцы скользнули с плеча Элизабет вниз по спине... задержались на изгибе талии, потом - легким, полуласкающим, полудразнящим движением спустились на бедро... задержались еще на мгновение, почти не касаясь кожи, а потом скользнули вниз, по внутренней стороне...
- Уилл, - со смущенным смехом она отвернулась еще больше. - Перестань... ну... о, не... не надо. Милый. Сын скоро проснется, если еще не проснулся, он же... о. Уилл. Не...
- А мы быстро, - пальцы соскальзывают еще ниже - туда, где такая непередаваемо нежная, трепетная, чувствительная плоть, отзывчиво вздрагивающая под его самым легким прикосновением, влажная, набухающая, зовущая... - Иди сюда...
- Милый, нет. Я тебя прошу... о. Не надо, не сейчас, - она слабо запротестовала, позволяя все-таки увлечь себя обратно в постель. - А что, если...
- А что если что? - шепчет он на ухо, и ласка становится настойчивее. - Если так?
Жалобный вздох в ответ, она прячет лицо куда-то между его плечом и подушкой.
- Я... Милый. Пожалуйста, не...
Но он-то чувствует, какой ненастоящий этот протест на самом деле, и тянется следом за рукой, туда, где все так мягко, и нежно, и трепетно, и прилипает - иначе не назовешь - губами к теплой коже ее живота, тянет медленную дорожку поцелуев без четкого направления - просто туда и так, как ему хочется... и Элизабет, глухо застонав, обхватывает пальцами его голову, почему-то не осмеливаясь задать направление, только обхватывает и чуть вжимает, надавливая ладонью на затылок, и все ее бормотание про "а если, а вдруг" становится каким-то совершенно не имеющим значения - значение имеют только ласковые, чуть жестковатые губы, скользящие - все увереннее - туда, вниз, к той самой нежной плоти...
- Уилл... не сейчас, не... о. Пожалуйста. Да.
И Элизабет сдается, сдается совсем, мягко падая на спину и разводя - приглашающе и просительно - в стороны дрожащие ноги, раскрываясь безмолвно - только этой дрожью и судорожно комкающими простыни пальцами умоляя, и Уилл чуть сжимает губами тугой, набухший комочек плоти, скользит по нему языком, слушая вздохи Элизабет, и то, что под его языком, - так нежно, так ранимо и так ошеломляюще, и ласка от этого только нежнее, а потом - настойчивее, увереннее, и жалобные "да" и "еще", которые только подстегивают, только сильнее распаляют и возбуждают, а ее захлебывающиеся, замирающие на закусываемых губах вздохи звучат уже почти так, как будто она вот-вот умрет, не вынесет это бесконечного, томительного мучения, потому что вынести его на самом деле невозможно, как же это получается, как?..
- Может быть... - Уилл поднимает голову, пальцы повторяют недавнюю ласку губ и языка, скользят ниже, внутрь, вглубь, где так влажно, тепло и тесно, - так? Здесь? Подскажи мне...
- Д-да!.. - ни сил, ни смысла справляться с дрожью, у нее даже зубы лязгнули. - Здесь, да... и... п-пожалуйста... - окончание просьбы тонет в чем-то неясном, от чего голова кружится даже лежа, но, в общем-то, и не нужно просьбу заканчивать, потому что Уилл понимает.
... понимает, приподнимаясь, тянет дорожку поцелуев снизу вверх, задерживается, чтобы взять, - и это получается легко, удивительно, потрясающе легко, он слышит почти бессознательное "ждала тебя", и непонятно, что имеет в виду Элизабет, десять прошедших лет или настоящее мгновение - и, на самом-то деле неважно, что она имеет в виду, важно, что все ее тело прогибается и оборачивается вдруг дурманным зазывным омутом, в котором хочется тонуть, тонуть, тонуть... бесконечно. Бесконечно, бесконечно - слово выстукивает в висках, задавая ритм движениям, а потом теряются все слова вместе со своими смыслами, и вообще все теряется, кроме молча улыбающейся Элизабет - и она такая красивая сейчас, что смотреть больно, проще закрыть глаза.
...а она глаз и не открывала, волна разрядки, подступавшая так медленно, так ласково, так обещающе, наконец, подхватила ее на гребень - так же ласково, и Элизабет только счастливо всхлипнула, обвиваясь вся вокруг выгнувшегося тела мужа, всхлипнула, подаваясь вся навстречу и чувствуя, как с его последними, рывочными движениями внутри становится так полно, и так горячо, и так... так... так навсегда, так....
- Господи, - потрясенно выдыхает Элизабет, вздрагивая еще раз и с этой судорогой ее теснее прижимаясь к Уиллу, чувствуя, как из-под ее ладоней стекают струйки пота. - Я... ты... а тебе?..
- Лиззи, - с закрытыми глазами шепчет он, находя ее губы, медленно переворачиваясь на бок, и вопрос и ответ без остатка растворяются в поцелуе....

- Вы про меня забыли? - возмущенный детский голос переносит их с небес на землю.
Лиам.
- Черт. Дверь! - испуганным шепотом вскрикивает Элизабет, натягивая покрывало чуть ли не до ушей.
Счастье, что они хоть под покрывалом!!
...Вопрос в другом - когда именно они укрылись?...
- Черт, - машинально повторяет за ней Уилл.
И оба они, растерянно глядя в глаза друг друга, задаются только одним вопросом: что их сын успел увидеть из того, что происходило в этой комнате пять минут назад?
- Мамочка, - по-детски шепчет Элизабет и зажмуривается, отчаянно желая провалиться сквозь землю немедленно. Сейчас же. Сие же мгновение. И заливается краской от груди до щек - мгновенно. - Мамочка моя.
- Отставить панику, - шепотом приказывает ее муж - по тону непонятно, он что - смешным это находит?!
- Ну что ты, малыш, - Уилл поворачивается к сыну, садясь на постели, и Элизабет слышит, что голос его звучит на удивление естественно. - Просто мы с мамой... никак не могли заставить себя подняться с постели. Знаешь ли... так хотелось поваляться подольше.
- Ага, ну да, ясное дело, - ворчит сын. - А меня как будто нету, да? Вы только одно знаете - целова-аться, - последнее слово он протянул с совершенно непередаваемой интонацией.
- Подрастешь, найдешь себе девушку - убедишься, что это занятие совсем не относится к разряду "неприятных", - невозмутимо отозвался его отец.
Лиам издал какой-то звук, напоминающий презрительное "бе-е!"
- Ладно, не дуйся, - Уилл слегка отодвигается от жены, и она, наконец, набирается смелости открыть глаза. Лиам стоит в дверях и смотрит на них со всей укоризной, которую только может вложить в свой взгляд мальчишка его возраста, но это укоризна совсем не того рода, которую Элизабет ожидала.
И она медленно-медленно выдыхает и выдавливает не очень уверенную улыбку.
- Мам, почему у тебя такое лицо, как будто ты увидела привидение? Я разве привидение? - возмущенно спрашивает ее сын, и Элизабет, еще не совсем уверенная в твердости голоса, только отрицательно покачала головой.
- Иди-ка к нам, - вот Уилл раз в сто хладнокровнее ее. Внешне, во всяком случае, совершенно точно.
Лиам, похоже, только и ждал этого приглашения, с готовностью забрался к ним на постель, едва не проигнорировав строгое материнское "Только не в обуви, мистер Лиам Тернер, сэр!"
- Ты же погуляешь со мной, пап? - вопрос задан без каких-либо предисловий. - Только чтобы мы только с тобой!
- А как же мама? - Уилл машинально нашаривает на полу возле кровати камзол, в кармане камзола - свернутую из листьев табака сигару.
- Мама не должна подслушивать мужские разговоры! - шепчет ему на ухо сын - достаточно, впрочем, громко, чтобы мама, которая ничего не должна подслушивать, услышала все, не прилагая к тому никаких усилий.
- И ни на шиллинг почтения, заметь, мой дорогой, - фыркнув, Элизабет приподнялась, продолжая надежно кутаться, подхватила в изножье кровати халат, ловко нырнула с ним под покрывало и выбралась уже одетой. Щелкнула огнивом, зажигая свечу, поднесла мужу прикурить, села подле, наблюдая, как Уилл медленно делает глубокую затяжку и выпускает в воздух тонкую струйку дыма.
- Ты раньше не курил, - вполголоса отмечает его жена, задувая свечку и ставя ее обратно на столик в изголовье. - Но знаешь... - она улыбнулась, - мне нравится. У тебя сразу вид... искателя приключений.
- О, пап, я тоже хочу так! - Лиам даже подпрыгнул на постели.
- Ну уж нет! - Элизабет так и взвилась с места. - Вот этого - ни за что.
- Но ты же только что сказала, тебе нравится, что папа...
- Потому что это папа! - отрезала мать. - Ты еще слишком мал, Уильям Тернер.
- Я так и знал, - надулся Лиам. - Пап, па, скажи ей...
- Мама права, Лиам, ты слишком мал.
- Ну вот!..
- Слушай отца, Ли, - Элизабет снова села, подтянула к груди колени, обхватила руками.
- И потом, это может оказаться для тебя совсем не таким приятным, как выглядит со стороны. Вот уж поверь. Половина из тех, кого я знаю, вовсе не горели желанием повторить опыт после того, как пробовали курить сигару в первый раз.
- Но ты же куришь!
- У меня было слишком много времени на занятия сомнительного достоинства... вроде этого, - Уилл задумчиво усмехнулся. - И еще больше времени на занятия, достоинства которых мне, боюсь, оценить не под силу. Ну и совсем много времени на занятия безусловно достойные, о которых не очень годится говорить вслух... querida Isabel (1), - задумчиво, невпопад - разговаривал-то вроде бы с сыном - заканчивает он, на глазах становясь вдруг старше, намного старше самой Элизабет, и она пугается - одновременно этой разительной перемены и собственной мысли - неужели она выглядит такой же... вот такой... после всего, что произошло за десять лет?
- Ты выучил испанский? - чтобы стряхнуть нечаянный морок, спрашивает она - и сразу знакомо больно с левой стороны, потому что слишком неожиданно и скоро становится ясно, что у него тоже были свои десять лет, которыми муж вряд ли станет - вряд ли успеет - с ней поделится.
Уилл переводит на нее почти невидящий взгляд.
- Так, пару выражений, - неопределенно ведет плечом и откладывает сигару, затушив ее о подсвечник. - Ну, Лиам, если ты немедленно не слезешь с меня, я так и не встану, а значит, ты будешь лишен удовольствия прогуляться со мной, пока мама приготовит нам завтрак. Мама ведь приготовит нам завтрак? - Уилл смотрит на нее, чуть приподнимая бровь. - Мама ведь не хочет морить голодом двух самых лучших мужчин, с таким усердием доказывающих ей ежедневно и еженощно то, что они лучшие? Геройство, между прочим, очень возбуждает... аппетит.
Прыснув, Элизабет зажала ладонью рот.
Ну хоть бы при сыне постеснялся!
- Пару минут - и я соображу вам что-нибудь перекусить, мои героические мужчины.
___________
(1) - Дорогая Элизабет (исп.)

В общем, не так-то просто было среди того, что касалось мамы, выбрать "что-нибудь" для рассказа отцу, и Уильям только вздохнул.
- Она часто грустит. Даже если смеется, все равно грустит.
Какой-то подобный ответ ты и ожидал, собственно, Уильям Тернер. Почему же ты оказываешься к нему так не готов, как будто у тебя вышибли землю из-под ног?
Он откашливается, чтобы не дрогнул голос, и спускает сына с плеча на песок.
- Ясно. А смеется?
- Бывает, - сын кивнул. Как-то, похоже, не очень радостно. - Нечасто и когда не одна. Дядя Джеймс говорит, она много смеялась раньше, давно. Когда еще меня не было, - и это звучит так, как будто Лиаму невозможно представить, что мир существовал до его рождения.
- Командор Джеймс Норрингтон? - больше для порядка уточнил Уилл. Без ревности. Ревность давным-давно ушла - даже раньше, чем они встретились на "Голландце" по ту сторону моря. Еще после одновременно провальной и блистательной попытки спасти Джека от виселицы (где теперь, интересно, Джек?)...
- Угу, да, - согласно мотает головой Лиам, успевший уже вытащить из плетеной сумки, врученной им на пороге Элизабет, яблоко и с аппетитом хрустящий им. - Он адмирал, пап.
- Ну да, конечно, - рассеянно кивает его отец. - Конечно.

...Они сидели напротив друг друга в капитанской каюте "Голландца" - оба измотанные, невеселые, правда, в глазах у бывшего адмирала Норрингтона было гораздо больше тяжелого безразличия к собственной судьбе, чем в глазах у Уилла.
Неудивительно, наверное.
Ему-то как раз сейчас как никогда хотелось жить. Невозможного всегда хочется гораздо больше, чем доступного.
- Какого черта, Тернер, - Джеймс Норрингтон смотрит сквозь собеседника, как будто тот - стекло. - Ты поднял меня на этот проклятый корабль, на котором я ненавидел бы даже крыс, если бы они здесь водились, и я жду объяснений, какого черта.
Капитан Тернер в ответ произносит одно-единственное слово. Имя.
- Элизабет.
Души и призраки вряд ли могут побледнеть - но Уилл готов был поклясться, что бывший адмирал именно побледнел, откидываясь на спинку кресла.
- Потрудитесь объяснить свою мысль, Тернер, - от неожиданности адмирал даже перешел на "вы".
А что было объяснять? Что она осталась там совсем одна? Что он должен хоть кого-то оставить с ней - особенно сейчас, когда за ней идет настоящая охота по приказу короля, а его безрассудная жена - жена, жена, к тому, что ее теперь нужно называть так, тоже следует привыкнуть - щедро подлила масла в огонь своей войной против Беккета?..
Что ему не вышептать как тошно от всего этого?
Ну да, он так и сказал - мне тошно думать, что она там совсем одна.
А Норрингтон, разумеется, ответил - а мне-то уже какое дело с этого света до того, что происходит на том?
Потому что, адмирал, мне ничего не приходит в голову лучше, кроме как то, что вы должны вернуться и присматривать за ней. Потому что никого больше у нее не осталось. И еще с десяток потому что, которые Джеймс Норрингтон выслушивает не перебивая.
Ну и где-то среди этого разговора все-таки роняется - почти неосознанно, почти не преднамеренно, почти против воли - все-то теперь сплошное "почти".
- Она жена моя.
И - ревность, все-таки старая, через все безразличие прорывающаяся глухая и безнадежная ревность следом за ошеломлением в глазах бывшего адмирала.
Ревность, понять которую капитан "Голландца" не может. Не хочет. Какая разница? Они все равно оба ее потеряли - пока она по ту сторону света, а они, два неудачника, по эту.
Я готов вернуть тебя в мир, где она есть - живая, где можно дышать с ней одним воздухом, можно видеть ее, можно говорить с ней и даже еще раз умереть ради нее, а ты...
Обидно, что другие не так ценят это счастье, как оценил бы его ты, Уильям Тернер? Похоже на то.
- Скажите ей, что она свободна... если пожелает. Любое ее решение для меня будет правильным, - смотреть в глаза Джеймсу Норрингтону он не мог, потому что его слова были почти враньем. Нет, враньем без всякого "почти". - Если так будет лучше для нее. Для меня она в любом случае останется единственной, - и капитан "Голландца" криво улыбается своим же словам: разумеется, в любом - какие уж тут женщины. - У нее больше никого нет. И жить так хорошо, адмирал.
Долгая пауза - и наконец: "Я согласен".

Судя по тому, что успел сказать сын, не все так плохо в возвращении к живым, как рисовал в своем воображении адмирал Норрингтон.
Размышления же капитана Тернера о собственной жизни были не слишком веселые. Слишком невеселые даже. Он остался жив... относительно жив. Нечего сказать, Джек сослужил ему неплохую службу... в некотором роде. Как-то неубедительно и незавершенно выглядели эти и подобные мысли.
В его жизни все пошло как в сказке, вот уж чего не отнимешь. Как в старой сказке, которую как-то рассказывал ему старик-пьяница Браун - про короля, который обещал отдать то, чего в своем королевстве не знает. Кто бы мог подумать, что сказка, героя которой Уилл больше всего высмеивал мальчишкой, воплотится в его жизни десять лет спустя, и смеяться ему уже не захочется?.. Мог ли он думать, самоуверенно отвечая отцу: "Смотря какой он, этот день!" - что ни черта не понимает в том, о чем говорит?
Он мечтал, чтобы она стала его женой, - всегда, а позже, измученный ревностью и  сомнениями, - чтобы любила его. Так что пенять на то, что высшие силы не выполнили самое заветное желание, он не мог: Элизабет его жена, Элизабет его любит. А то, что он не уточнял в своей мечте - жена, которая будет рядом с ним до конца жизни, а потом на небесах, так в этом он мог предъявить претензии только себе. "Просьбы должны быть конкретными".
Дело даже не в том, что он мучительно жаждал ее тела, - была и другая жажда, гораздо более мучительная и неотступная: быть рядом. Всегда. Он понятия не имел, что ему придется оставить по эту сторону света: саму возможность быть рядом всегда.
Было от чего сойти с ума. До "Голландца" вся его жизнь, по сути, была заполнена только ею, Элизабет, и все, что он когда-либо сделал, было для нее и из-за нее. Правда, понятно это стало слишком поздно. Любимую, обожаемую, самую дорогую, неповторимую и единственную девочку вырвали из его жизни, и теперь там, где всегда была Элизабет, появилась пустота, заполнить которую оказалось не просто трудно - а попросту нечем.
Она снилась ему каждую ночь - снилась так, что после таких снов хотелось только одного: не проснуться больше никогда. Не потому, что во сне она часто была той Элизабет с острова, затерянного в океане, юношески угловатое тело которой нетерпеливо вздрагивало под его поцелуями, не потому, что собственные реакции на такие сны были предсказуемыми и банальными, нет. Потому что она была так ощутимо рядом, что, просыпаясь, Уилл никак не мог понять, почему не находит ее возле себя.
Потом вдруг обнаружилось, что он может и не спать совсем, по несколько дней, - и Уилл благословил эту способность бессмертного капитана "Голландца", которая освобождала его от чересчур сладкого яда - снов, в которых они раз за разом были вместе, чтобы никогда не расставаться. Бессонницы одержимо заполнялись всем, что попадалось под руку, - иностранные языки, книги, философия, табак, ром... что угодно. Чаще всего ром - его запасов на "Голландце" оказалось удивительно много. Потом ром стал напоминать ему об Элизабет - ощущением приятного жжения в кончиках пальцев, это было памятное ощущение первых прикосновений к ее телу тогда, на острове, и Уиллу пришлось переключиться на виски.
Потом виски тоже стало напоминать об Элизабет - виски пришлось бросить. Что-то еще промелькнуло в промежутке между почти беспробудным пьянством и почти безупречной трезвостью - сейчас Уилл уже не помнил.
Потом о ней стало напоминать все.
Он сам был лучшим напоминанием.
Как бы глупо ни звучало, но его прекрасная жена превратила в ад даже бессонницы.
Утром - утро за Краем света, конечно, весьма относительное понятие, но все-таки утро там существовало - он поднимался на капитанский мостик, изо всех сил стараясь не замечать полного жалости отцовского взгляда. Пожалуй, это было единственное вмешательство Билла Тернера в то, что можно было назвать "личной жизнью" его сына - не считая еще двух или трех разговоров. Сыну, наверное, следовало сказать "спасибо", но почему-то язык не поворачивался.
- Лучше бы мне тогда дали сдохнуть. По крайней мере, это бы было героически.
- Разумеется. Но, думаю, она бы сдохла следом - чуть раньше или чуть позже, не имеет значения. Должен заметить, в противостоянии Армаде это было проще простого.
- Элизабет слишком любит жизнь.
- Элизабет слишком любит тебя, хотя, должен признаться, у нее неплохо получается держать свои чувства в узде.
- Иди к черту!.. - яростно орал Уилл в ответ, чтобы через час, или два, или три все-таки хмуро просить прощения.
И души, разумеется. Чего только он не наслушался от душ пиратов, которые приходилось перевозить за Край Света. Элизабет убили. Элизабет умерла от горя. Элизабет исчезла. Капитан "Летучего Голландца", не в силах смириться с разлукой, забрал ее с собой на ту сторону моря - эта версия, похоже, была самой распространенной среди пиратов.
Если бы это в самом деле было возможно...

- Пап, ты меня не слушаешь?!..
Возмущенный звонкий голос мальчика, так напоминающий голос Элизабет, разорвал цепь воспоминаний.
- Разумеется, слушаю, Ли.
- И я вот тут подумал, пап, что будет очень здорово, если ты подучишь меня, как со всем этим управляться. Я про штурвал и все такое. И с компасом я уже умею, но мне хочется научиться определять пройденный путь по Полярной звезде, крестный говорил, что так тоже можно...
Черт. Элизабет. Ты же такая умница. Ты же всегда все понимала и схватывала с полуслова. Почему ты не сказала нашему сыну, что я не смогу остаться на берегу и ничему не смогу научить?..
- А тебе зачем все это, малыш?
- Ты меня все-таки не слушал! - нотки победной правоты сквозь обвинительный тон заставили Уилла улыбнуться.
- Я немного отвлекся, - он приглаживает забавно торчащие во все стороны вихры на макушке сына. Ветер тут же делает этот жест совершенно напрасным. - И зачем же тебе такие тонкости?
- Потому что хочу быть моряком, пап! Как ты и как крестный, - добавляет Лиам - очевидно, с надеждой польстить отцу, но у Уилла получается только выдавить в ответ очередную кривую улыбку. Хорош пример для подражания.
Сейчас Лиам просто маловат, а что он скажет еще через десять лет своему отцу - остается только догадываться. Хорошо, если вообще сочтет достойным поздороваться.
Вот и отдай то, чего в своем королевстве не знаешь.
Про это ты тоже не знал, Уилл Тернер. Честно признайся, что и не думал.
Уильям-самый-младший вздохнул.
Что-то никто из его родителей не приходит в восторг от мечты сына.
Мама тоже была не особенно рада, хотя, конечно, ни за что на свете не позволила бы Лиаму это понять.

- Я все решил, мам! - Лиам уселся на табурет и принялся болтать ногами.
- Нда? - Элизабет скептически глянула на сына через плечо. - И что же вы уже успели решить такое важное прямо с утра, сэр?
- Что я буду моряком, мам! - в его тоне можно было уловить намеки на презрение к ее недогадливости.
- Как интересно, - Элизабет поставила перед сыном тарелку.
- Да, моряком! - недостаточная заинтересованность матери уязвляла Лиама, и он не отставал. - Как дедушка, папа и как крестный!
- Как дедушка и папа лучше не надо, любовь моя, а чтобы стать таким, как твой крестный, нужно родиться Джеймсом Норрингтоном, - Элизабет положила рядом с тарелкой ложку и кусок хлеба на салфетке. - А теперь - завтракать.
- Ты что, не хочешь, чтобы я был моряком?! - набычился Лиам.
- Ну что вы, мистер Уильям Тернер-самый-младший, сэр, я одобряю любое ваше решение, но обещайте мне не становиться моряком по крайней мере до тех пор, пока не съедите ваш завтрак, сэр, - улыбнулась Элизабет и звонко поцеловала его в макушку.
- Ладно, - Лиам погрузил ложку в тарелку. - Овся-ааа-анка... - протянул он, недовольно морща нос.
- Что поделать, дорогой мой, папа в детстве тоже ел овсянку. И пил молоко! - с этим словами Элизабет поставила перед сыном кружку. - Без пенок, - и она весело подмигнула.
Лиам отважно отправил в рот первую ложку каши, откусил хлеба, не прожевав, затараторил:
- Дядя Джеймс сказал, что, если я и правда хочу быть моряком, есть специальное училище, в котором...
- Мистер Тернер, - строго произнесла его мать, - я буду очень вам признательна, если Вы прожуете прежде, чем продолжите свою речь, и впредь не будете говорить с набитым ртом.
Лиам торопливо хлебнул из кружки, проглотил все, что было во рту.
- Я говорю, что дядя Джеймс говорит, есть специальное училище, в котором могут учиться те, кто хотят быть моряками... будет здорово, ма, если ты поговоришь с крестным про это все...
Смотреть в одновременно умоляющие и горящие от воодушевления темно-карие глаза, так похожие на другие самые важные в ее жизни темно-карие глаза, показалось невыносимым, и Элизабет еще раз наклонилась поцеловать сына и потрепать легкие детские волосы.
- Я поговорю с твоим крестным, моя любовь. Обещаю.
И Лиам Тернер сияет самой своей счастливой улыбкой, не зная, что это та самая улыбка, которой улыбался его отец, услышав сквозь грохот орудий, проливной дождь и звон оружия долгожданное "Согласна!.."

Интересно, если рассказать про это и про все другое, что Лиам думает про маму, отцу - что он ответит?

Отредактировано Yseult (2008-05-08 15:06:24)

*   *   *

- Ты что, решил уморить нашего сына голодом??
Фраза, произнесение которой он так легко представлял себе на берегу - интонацию, позу, наклон головы, выражение лица, - будучи произнесенной, вызвала у Уилла только хмурую улыбку.
- Я не думаю, милая, что ему на самом деле грозило умереть с голоду, когда у нас с собой была сумка, полная яблок, сыра и хлеба.
Может, он и пытался пошутить, но никто не улыбнулся. Лиам глянул исподлобья на мать, потом на отца, и громко протопал по ступенькам мимо Элизабет.
Мать растерянно проводила его глазами, уже в спину сказала:
- Уильям Тернер, сэр, через полчаса прошу вас к столу. Я как раз накрою, - и закончила, уже повернувшись к мужу - потому что не было похоже, что сын уделил ее словам много внимания. - Не успела, думала, вы придете немного позже. Что случилось? Вы что... поссорились? - и на лице у нее такое недоумение, как будто произошло то, чего никогда не могло быть.
- Конечно, мы пришли бы позже, но папа не хочет брать меня с собой на корабль! - со обидой отозвался все-таки Лиам.
Несколько мгновений тишины - такой, что можно было бы даже услышать шум моря, хотя тут далеко от берега.
- Мы уговорим папу. Пойдем в дом, - дрогнувшим голосом попросила Элизабет, беря за руку сына, оглянулась на мужа. - Идем.
Уилл поднялся на веранду, как будто не заметив протянутой руки и испуганным шепотом произнесенного своего имени.
В кухне Элизабет принялась протирать посуду и расставлять ее на столе.
- Посидите со мной, пока я со всем этим... - в этот момент Лиам вскочил из-за стола и прямо-таки вылетел за дверь. Слышно было, как он взбегает по лестнице наверх, к себе.
Его мать вздохнула.
- Что между вами все-таки произошло?
- Почему ты ему ничего не сказала? - это прозвучало так резко, что Элизабет вздрогнула с головы до ног.
- Чего не сказала? - она отставила последнюю насухо вытертую чашку на стол, повесила полотенце на спинку стула и непонимающе воззрилась на мужа. - Кому не сказала?
- Уильяму, - капитан "Голландца" понизил голос, но резкие интонации остались как были.
Он никогда не разговаривал с ней в таком тоне. Никогда, никогда.
- О чем? - Элизабет приготовилась к обороне.
- О "Голландце", Лиз, не делай вид, что ты не поняла меня. О том, что привязало меня к кораблю. Как привязало. И о том, - Уилл сделал глубокий вдох, зажмурившись, встряхнул головой. В конце концов, его раздражение все равно бесплодно. - О том, что на суше я могу оставаться только на один день раз в десять лет?
Она ждала этого вопроса. Ждала и боялась до дурноты - и, когда услышала, эта дурнота навалилась с ужасающей силой, заставляя переносить тяжесть тела с ослабших ног на руки, вцепляясь пальцами в спинку стула, сминать влажное полотенце, сглатывать тошноту и опускать голову - низко, еще ниже, совсем низко. Виновата. Страшно виновата. Десять лет виновата.
И оправдываться нечем.
- Я не смогла, - это прозвучало совсем как давным-давно на "Жемчужине" - безвыходно. - Я... правда, не смогла. Уилл. Пойми меня, пожалуйста. Пожалуйста...
Протянутая рука так и замерла в воздухе - Элизабет как будто споткнулась о немигающий взгляд мужа.
- Не смотри на меня так, - Элизабет зажмурилась на мгновение. - Это плохой взгляд, Уилл, не надо, не смотри так. Пожалуйста.
Шепотом, все шепотом. Лиам услышит.
- Ты опять все за всех решила, так? - чтобы не видеть ее такого умоляющего, униженного лица, он отвернулся. - Когда ты научишься брать в расчет чувства других людей, Лиз? Когда ты научишься решать, черт возьми, не в одиночку и не только своего удобства ради, а хотя бы изредка вспоминая, что на свете есть другие люди, кроме тебя? Ты нисколько не изменилась!.. Я всегда готов был убить всякого, кто говорил мне, что ты самовлюбленная, заносчивая девчонка, думающая только о себе... но, клянусь, сейчас я готов в эти слова поверить.
- Своего удобства? - он не может говорить всего этого. Ее Уилл не может говорить всего этого!
Он пропускает вопрос мимо ушей - слишком взбешенный, чтобы слышать ее, и повторяет:
- Почему ты не сказала?
- Я наделась, что...
- Что? - грубо перебил Уилл, уже через секунду не понимая, зачем он это сделал. - Что?
Идиот. У них остались считанные часы, и они тратят их на ссору.
- Не знаю! - шепотом крикнула жена. - Я не знаю, на что. На то, что ты вернешься навсегда, – да какая теперь разница, на что? На чудо!..
- Скажи честно, Элизабет, - чертово это бессильное, бесполезное раздражение не отпускало, саднило, грызло изнутри, и Уилл, развернувшись, чуть подался вперед, чтобы смотреть жене в глаза. Ругались они по-прежнему почти шепотом. - Тебе просто не захотелось со всем этим связываться, так? Сделаем вид, что проблемы нет, тогда она исчезнет сама собой? А что он скажет мне еще через десять лет, ты про это думала? А что он будет думать завтра утром, когда я уплыву - ты понимаешь, Элизабет, я уплыву сегодня на закате туда, откуда вернулся, а ты остаешься здесь, и вопросы Ли станет задавать именно тебе?
- А что мне еще оставалось?! - собравшись, наконец, для ответа, она вся вскинулась на его слова, яростно ударив ладонями по спинке стула, за которую до этого цеплялась, как за соломинку, едва выговаривая слова от ярости. - Что мне оставалось ему сказать?! Что ты умер? Да, это мне и советовали. Все, кому не лень, легенда хоть куда! Но ты-то не умер, Уилл, понимаешь, ты не умер, даже если весь мир тебя похоронил, - неважно! Или тебе стало бы лучше, если бы я представила тебя сыну как старого маминого знакомого, который заглянул на денек в гости? Или ты предложил бы мне подвести Лиама к этому проклятому сундуку и сказать: "Пришло время познакомиться с папой, дорогой"? Так что из этого мне надо было сделать, сэр?! Предложи свой вариант! Как учесть сразу все - свои чувства, чувства Лиама через десять лет, да еще и твои чувства, узнать о которых я смогла бы только оказавшись на том свете?? - чувствуя, что вот-вот сорвется в крик, Элизабет зажала себе рот.
Медленно, с трудом дыша и не отводя глаз друг от друга, они приходили в себя.
- Элизабет.
Голос у Уилла был очень тихий. Неожиданно тихий - после того, как воздух между ними, казалось, звенел от накала - до того вызывающими были брошенные друг другу упреки.
- Я ведь не виноват.
Ну почему эта утвердительная фраза - произнесенной стала похожа на вопрос?
Или вопрос только у него в голове?
- Знаю. Я тоже, Уилл, - шепчет Элизабет в ответ и роняет вдоль тела ставшие слишком тяжелыми руки. - Я не виновата.
Капитан Тернер и его жена смотрели друг на друга так беспомощно, как будто они были теми детьми из сказки, которые потерялись в лесу, потому что птицы склевали крошки хлеба, по которым предстояло найти дорогу домой.
Потом Уилл шагнул вперед, закрывая глаза, прижался лбом ко лбу жены.
- Ну и запутались же мы с тобой, Лиззи. Ну и запутались.
С закрытыми глазами и стиснутыми зубами она мучительно кивнула и, уже отстраняясь, громко, совсем обычным, ровным тоном позвала:
- Ли! Иди к нам, будем ужинать. Папа... возьмет тебя на корабль.
- Сегодня?! - послышался со второго этажа радостный вопрос - и они оба выдохнули: ссору он не слышал.
- Завтра, - вместо Элизабет ответил ее муж, ненавидя себя за это вранье. - Завтра.

А капитан Тернер расслышал и понял только одно слово - "тоже".
В самом деле, Лиам Тернер - ребенок, у которого никогда не будет ни братьев, ни сестер. Вряд ли им с Элизабет еще раз...
- Впрочем, Джеймс нисколько не опечален... вернее, он ни разу не подал виду, что его сколько-нибудь беспокоит, что у него всего только одна дочь. Знаешь, я бы никогда не подумала и не поверила бы, если бы своими глазами не видела, что этот всесильный грозный адмирал готов подчиняться движению мизинца маленькой девочки.
Уилл хмыкнул. Наверняка девчонка вырастет избалованная, раз уж ее в таком возрасте - лет семь, наверное, она явно должна быть младше Ли - все называют "мисс Джейн".
И погрустнел.
- Странно, правда?
- Что именно?
- Что тот, кто ничего не искал, нашел в итоге то, к чему мы все стремились.
Элизабет бледно улыбнулась.
Снова это тягостное, неловкое молчание.
- Тебе нравится дом? - наконец, попыталась сменить тему Элизабет и тихонько призналась: - Я... я очень хотела, чтобы у нас был дом. На... на сегодня.
- Я это вижу, - кивнул в ответ ее муж. И наконец задал вопрос, которым мучился десять лет: - Лиз, тебе очень одиноко было?
Элизабет не сразу нашлась с ответом, но приложила все усилия, чтобы ироничного присутствия духа в нем было больше, чем жуткого, выстужающего одиночества.
- Не знаю... У меня ведь был Ли. Когда у тебя нет штата мамок-нянек, которым всегда можно перепоручить ребенка, он забирает почти все твое время. И, как ты помнишь, у меня оставались кое-какие проблемы с законом, так что время, которое чудом не занимал Ли, я посвящала их решению.
- Успешно?
- Как видишь, мой дорогой. Так что одиноко мне не было, скорее... пусто.
- Иди сюда, помолчим, - капитан "Голландца" протянул к ней руки, и Элизабет села к нему на колени, прижалась виском к виску. Все, ближе они сегодня уже не будут. Врет она по-прежнему замечательно, вот уж чего не отнимешь. Вот только утром Уилл всего лишь сделал вид, будто бы не заметил, как жена постаралась незаметно задвинуть поглубже в верхний ящик комода графин со спиртным.
Значит, все то же самое. Самые острые приступы тоски, одиночества и желания благополучно тонули на дне бутылки. Чудодейственный способ, старый как мир. Уиллу он хорошо знаком - утром зверское похмелье, звон в голове от малейшего движения, а от громких звуков вообще хочется взвыть, желудок выворачивают напрасные рвотные спазмы, потому что напиваться и закусывать - вещи несовместимые, а про вонь изо рта даже вспоминать противно. Но лечит все это от лишних мыслей замечательно - правда, до того момента, как галлюцинации даже это универсальное лекарство превращают в отборный яд.

Последний раз он напился на "Голландце", кажется, году на четвертом... или пятом? - срока. Напился в дым, до полной утраты способности соображать, разборчиво говорить, ну и само собой передвигаться без поддержки стен, стульев, стола и прочих подручных средств. Сейчас уже стыдно было вспоминать, а тогда... тогда было наплевать. Но тот проклятый орган, как своей жизнью живший, наполняющий трюм непонятной этой тоскливой, еле слышной - и наверняка одному Уиллу и слышной на всем корабле, - душу выматывающей мелодией, тот дьявольский орган он все-таки умудрился разгромить - вроде бы стоящим рядом креслом - напрочь, чтобы уже никогда нельзя было извлечь ни один звук.
И не столько из-за самой мелодии, сколько потому, что его воспаленное от алкоголя воображение под нее подсовывало неизменно одну и ту же картину - Элизабет - такую, какой он хотел ее видеть, такую, о которой мечтал, такую, которую он самозабвенно ласкал на острове, до конца не осмеливаясь понять, что она на самом деле теперь вся его, понимание это пришло только уже в самый-самый момент развязки, одновременно с судорожным выдохом слова "моя"... Ну, вот и вспомнил то, о чем лучше не думать, вот мы и приплыли, капитан, и ты уже катаешься по полу, не в силах справиться ни с чем, а меньше всего - с собой, а видение, которое создали, сговорившись, втроем алкоголь, музыка и его воображение, никак не хочет уходить, как бы Уилл от него не отмахивался, и склоняется к нему, улыбаясь с несвойственной Элизабет любящей жалостью пополам с недоумением - в самом деле, Уилл ее прекрасно понимает, сейчас его родная мать не узнала бы. И, честно говоря, он готов уступить сладкому миражу, который слишком уж реальным выглядит для бреда, но, сколько капитан "Голландца" ни пытался поймать свой мираж в руку, пальцы хватали только воздух на том самом месте, где упорно не таяла его прекрасная, недоуменная и недостижимая, потерянная навсегда жена.
И наконец-то приходит спасительная мысль: к чертовой матери уничтожить источник музыки - хотя бы это наследство Дэйви Джонса. А потом можно с облегчением провалиться в темноту, которая означает не то сон, не то потерю сознания.
…Билл Тернер, озвучивая, как подозревал его сын, не больше половины отборнейших ругательств, приходивших ему на ум, отпаивал Уилла какой-то дрянью с невыносимым запахом, проглотить которую долго мешали почти ставшие привычными спазмы в горле и желудке (правда, в тот раз они были гораздо сильнее, чем обычно). А потом, когда в капитана "Голландца" все-таки удалось влить немного этой вонючей жидкости, старший помощник Тернер заботливо подставлял какое-то непонятное ведро, пока Уилла тошнило, и заботливо прикладывал ко лбу своего капитана влажное полотенце.
- Можно, я все-таки сдохну? - простонал-таки Уилл где-то между приступами тошноты и очередной дозы того, что их спровоцировало. - Что это за пойло?
- Бульон, - саркастически отозвался его отец, снова - и вовремя - пододвигая ведро. – Всего лишь бульон.
Капитан "Голландца" застонал, откидываясь на спину. Мокрый он был, как мышь, даже простыни намокли, причем пот продолжал прошибать - мерзкий холодный пот. И чувствовал Уилл себя мерзко, в его жизни вообще все мерзко, - и он простонал еще раз:
- Так можно мне все-таки сдохнуть? Или нет?
Спасибо отцу - что бы он ни подумал про себя, вслух, после очередного замысловатого ругательства он произнес только одно:
- Легко отделаться захотел, капитан?
- Захотел, - малодушно согласился этот самый капитан. - Если это всего лишь бульон, - Уилл весь скривился, но еще глоток все-таки сделал, - какого черта он... такое пойло?
Старший помощник неторопливо снял с головы Уилла полотенце, смочил его и вернул на место.
- Потому что у тебя похмелье, сынок, - и в этом "сынок" Уилл что-то не расслышал никаких особенных нежных интонаций, с которыми отец должен бы обращаться к родному сыну. Билл Тернер точно таким же тоном в подобной ситуации разговаривал бы с любым мужчиной возраста Уилла.
Вот же безжалостный человек.
- Так я что... не сдохну? - тупо спросил капитан "Голландца".
- Можешь попытаться. Но я не вижу смысла и потом - тебе это не грозит, - Билл Тернер терпеливо пожал плечами. - Лучше не стало?
- Стало, - вздохнул его сын. Последний глоток того, что отец упорно называл "бульоном", похоже, желудок Уилла решил оставить при себе.
- Глотни еще, чуть-чуть только, - отец подал ему чашку. Уилл принюхался перед тем, как отхлебнуть. Ну, может, и правда - бульон. Все равно он все воспринимает через густой, резкий запах... что это было вчера? Коньяк? Виски? То и другое сразу? Он не помнит.
- Надо бросать пить, - мрачно подвел итоги капитан "Голландца".
- Мысль здравая, - проворчал Билл Тернер. - Толку все равно нет.
- Почему? - Уилл поборол еще один приступ дурноты. Голова по-прежнему раскалывалась.
- Потому что пьешь ты через силу, капитан, - старший помощник вздохнул. - Если, конечно, ты не решил, что тебе очень подойдут щупальца, тогда можешь продолжать в том же духе.
- Я так не решил, - зло отозвался его сын - и тут же пожалел о своем тоне. Отец-то ни при чем... то есть, конечно, отец при чем больше всех, но сваливать на другого вину за свой собственный выбор - верх неприличия.
Он так и подумал тогда: верх неприличия, как будто они были не на корабле по ту сторону света, а на светском рауте.
- В самом деле, надо бросать пить, - уже мирным тоном произнес Уилл. И поморщился: - А то мерещится.
Он подумал и уточнил:
- Элизабет.
Билл Тернер только хмыкнул - как показалось его сыну, с пониманием.

...Возвращаться было страшно. До слабеющих ног и взмокших ладоней страшно, и это было до противного не по-мужски, но справиться с этим страхом он не мог. Ну не мог - и все тут. Этот страх сидел в нем десять лет и становился тем сильнее, чем ближе - день встречи.
Он не боялся того, что с Элизабет случилось какое-то несчастье, твердо зная: в этом случае у "Голландца" уже был бы новый капитан. И дело тут не в сердце, а просто... просто.
Он боялся того, что не встретит ее в назначенный день. По ночам ему снился пустой берег - всего лишь пустой берег, что такого особенного, будто он пустых берегов не видел - но снился тот самый берег, и Уилл с радостью перестал бы спать совсем, лишь бы избавиться от таких кошмаров, - увы, это было невозможно даже для него.
Старший помощник Билл Тернер на палубе отдавал приказы, насвистывая себе под нос какую-то пиратскую песенку весьма сомнительного содержания, команда выполняла указания как никогда слаженно и с огоньком, а капитан "Летучего Голландца" Уильям Тернер сидел в своей каюте и отчаянно, до головокружения, боялся перехода из мира теней в мир живых.
...Но когда после нескольких минут, в течение которых берег еще был сперва клубами тумана на горизонте, потом тонкой темной полосой, постепенно обретающей очертания, он увидел ее на берегу... он видел уже только ее. И страхи, сомнения, опасения - все это в мгновение ока рассеялось, стало несущественным.
Сейчас-то, вспоминая, Уилл понимал, что рядом с ней стоял их сын, но тогда мальчика он не видел. Только ее, Элизабет. Свою жену.
Так было всегда.

Отредактировано Yseult (2008-05-09 11:16:51)

Лучше бы она увидела пустынный берег, чем... чем...
Уилл спокойно стоял на берегу, у самой кромки воды, смотрел на свой корабль. Услышал шаги, обернулся, встретился с женой взглядом - без улыбки, но с нежностью.
- Что ты делаешь?! - в глазах у Элизабет всплескивается непонимание пополам с тревогой, и почему-то сдавливает грудь - почти невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть. Это из-за того, что она долго бежала.
...Или все-таки нет?
- Солнце садится... почему ты до сих пор не на "Голландце"?..
Уилл бросил взгляд на горизонт – огненный диск уже коснулся воды.
Перевел взгляд на жену - и больше не отводил, смотрел только на нее.
И сказал просто, как приговорил:
- Не могу.
Шумит, разбивается о прибрежные камни волна.
Элизабет беспомощно ловила губами воздух.
- Из-за того, что я сказала, да? - совсем придушенно выговаривает она.
- Нет.
- Прости меня, прости меня, - она протянула было руки - и отдернула, заговорила, сбиваясь, быстро-быстро и так горячо, что слова, кажется, жгли ей губы вместе с прерывистым дыханием. - Прости меня, я наврала тебе, я не понимала, что говорю, я говорила совсем не то, что думаю,  Я только о себе думала…Уилл, пожалуйста, забудь это все, ну пожалуйста...
- Элизабет, ты не слышишь меня? Я же сказал: не из-за этого.
- Почему же тогда?
Он так и не сводит с нее глаз.
- Ты на самом деле не понимаешь, Лиззи?
Элизабет попыталась отрицательно мотнуть головой - и не смогла.
Все она понимала.
- Что бывает с капитаном "Голландца", если он не возвращается на корабль вовремя?
- Наверное, умирает, - он пожал плечами с таким равнодушием, что Элизабет похолодела. - Мне плевать.
- Ты что... - только сейчас на нее начала накатывать волна леденящего ужаса. - Ты... проверить собрался?
Он молчал, улыбаясь и глядя на нее, любуясь ею, и у Элизабет голова пошла кругом от страха.
- Господи, - тонким девчоночьим совсем, ломким голосом произнесла она. - Господи, - повторила еще раз и окончательно испугалась, мелкая дрожь мешала стоять твердо на ногах. - Господи, - кажется, другого слова она не вспомнит, и Элизабет отчаянно твердила его снова и снова, как будто надеялась, что другие слова все-таки придут. Но их все не было и не было, этих других слов, и Элизабет села в нескольких шагах от мужа - она просто не знала, куда себя деть сейчас, и принялась с каким-то исступленным отчаянием сгребать в обе горсти песок.
Уилл вдруг пошатнулся и осел на колени, упираясь обеими руками в эфес сабли.
Странная, вроде бы понятная, но совсем неожиданная слабость. Почему-то ему казалось, что это будет происходить совсем по-другому - наверное, из-за неистребимых воспоминаний о том, как Дэйви Джонс всадил ему клинок в сердце, которого теперь нет. Тогда была обжигающая боль, такая сильная, что он ни дышать, ни крикнуть толком не мог, и боль эта, пульсируя, разливалась по всему телу. А сейчас получается так незамысловато - просто тяжелеет и немеет тело, рук и ног почти не чувствуешь, и перед глазами начинает все плыть и ускользать, и чтобы мир не пропал вдруг, нужно смотреть на самое важное в нем: лицо Элизабет - но почему-то выражение на нем очень растерянное... и совсем юное, может, им опять по восемнадцать лет?
Если нам опять по восемнадцать, почему же я...
...умираю?...
Звякнула, ударяясь о песок и мелкие камни, шпага, медленно и неизбежно Уилл заваливался на бок, а Элизабет в оцепенении смотрела, как это происходит - долго-долго-долго, ненормально долго, пока не отпустило, и ее все-таки бросило вперед, чтобы успеть у самого песка подхватить мужа, положить головой к себе на колени.
...Какой он сейчас безвольный, ослабевший и тяжелый...
Уилл смотрел только на нее. Как десять лет назад.
На круги своя.
- Вернись на "Голландец". Пожалуйста. Уилл.
- Поздно, - он слабо мотнул головой. - Корабль уплывет без капитана.
- Нет, нет, нет! - только не это проклятое слово "поздно", она произносила его про себя слишком часто, слишком, слишком!.. - Сердце мое, не надо. Не надо.
- Хорошо, - он улыбался уже с трудом и на глазах бледнел - восковой какой-то бледностью, проступающей даже сквозь загар. - Хорошо вот так... с тобой рядом. С тобой хорошо. Всегда... моя жена.
Он смотрит только на нее.
- Уилл, не надо! - ее перепачканные в песке пальцы сводит судорогой.
Один раз он уже умирал у нее на руках.
Ровнехонько десять лет назад.
Только не так.
И она была тогда другая.
И все было по-другому.
Пушки "Голландца" и "Жемчужины" только-только отсалютовали их свадебному поцелую, они еще даже не успели толком понять, каким волшебным безумием - да что там, безответным сумасбродством, была эта свадьба - да нет, они ничего еще не успели понять среди грохота выстрелов и звона стали о сталь, а слова Уилла о то, что другого случая им может не представиться, уже оказались пророческими: Элизабет уже цепляется за него, лежащего на полусгнившей палубе со шпагой в груди, как будто на самом деле может удержать, ловит его почти бессмысленный взгляд и слабое дыхание под тут и там на одной ноте хоровое "часть корабля, часть команды", и не верит, что это конец, изо всех сил убеждая себя - все это не может произойти с ними, нет, нет, они ведь только что прорвались друг к другу сквозь бесконечное непонимание последних месяцев, они наконец-то вместе, не сейчас, не сейчас, не может быть, чтобы все так скоро, не может!! Она так занята  протестом внутри себя, что цепенеет и даже не в силах потом вырваться из рук Воробья, оттаскивающего ее прочь от умирающего - уже мертвого - мужа, и безысходный вопль: "Я не оставлю тебя!" - всего лишь жалкое оправдание собственной неспособности сопротивляться тому, у кого, на самом-то деле, никакого права не было отбирать их друг у друга. Ни у кого не было этого права, особенно тогда. Но в конце концов остается только сдавленно скулить, провожая взглядом исчезающий в морской пучине "Голландец", повторяя "Уилл, Уилл!", и слушать жесткое утешение Джека: "Живые должны жить".
Тогда, не в себе от потрясения, Элизабет была не в состоянии даже почувствовать свое горе. А следом ее с головой накрыла дикая радость при виде живого - живого!! - Уилла у штурвала "Голландца", вынырнувшего из бездны.
И только после вспышки зеленого луча, в которой на десять лет исчез из мира живых "Летучий Голландец" и его капитан, неторопливо, обстоятельно, шаг за шагом подобралась правда: ни с тобой, ни без тебя.
...Сейчас все иначе.